Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Вот каким периодом следовало бы заканчивать книгу о прожитой жизни (если бы мы творили свои жизни. Но жизни творятся нами в страдательном залоге — нами, перьями в чьих-то руках.

Уж близко было небо в алмазах… Что ж, побреду дальше. Стены сужаются. Я не забыл, какие опасные контакты осложняют нынче мою жизнь.

Клуша выполнила просьбу и навестила Анну. Я дал ей также список книг, их доставили. Лишь в раю желания удовлетворяются с такой быстротой.

В книге титского профессора кислых щей нашел выдержки из писем солдат и офицеров вермахта, написанных в сталинградском котле. Читал и видел этих людей.

«… Нужно было действовать тогда, в 1933-м, ты прекрасно знаешь это. Десять лет назад дело можно было сделать избирательным бюллетнем. Теперь это будет стоить жизни.»

«Вот и я: все еще цел. Сердце бьется почти нормально, дюжина сигарет, позавчера ел похлебку, сегодня добыл банку консервов (вытащил из контейнера, сброшенного с самолета, теперь каждый снабжается как может), поплевываю в бункере, топлю мебелью, мне 26 лет, один из тех, кто любил орать «ХАЙЛЬ ГИТЛЕР!» вместе с вами, остальными, а теперь либо подыхай, как собака, либо в Сибирь. Неплохо. Однако знать, что все это так бессмысленно, приводит в бешенство. Но пусть они идут. У 3-й батареи все еще есть 25 снарядов, а у ее командира в пистолете шесть сверкающих пуль…»

Такое письмо мог написать и титский артиллерист. Замечательное письмо. И замечательный в своем роде комментарий сделал к письму титский профессор: «Надо полагать, отправитель этого письма нашел смерть, которую ожидал. Сдох как собака.»

Думаю, этот записной гуманитарий мог бы, не кручинясь, делать то, чего не мог командир 3-й батареи, а именно: стрелять женщин и детей.

Скажи, занимаешься ли Ты судьбами тех, кто пишет подобные комментарии к таким письмам? Прискорбно, если нет.

Болван! — вмешавшись в диалог, кричит Мандарин. Выскочил же так некстати… — Безнадежный и неисправимый! Героизма нет! Жизнь ставит людей в ситуации, в которых у них нет выбора! Ты сам это признал! Как твой фрукт-профессор отнесся к героизму офицера вермахта, так же точно другие профессора отнесутся к героизму русских.

Значит, я не сумел сказать, что хотел.

Что именно?

Что война, будучи начата, рождает с обеих сторон ожесточение, в котором забывается причина. Ненависть нарастает. Мой товарищ умер? И я смогу. Не такие люди умирали. Героизм становится нормой. И тогда, как элемент, не поддающийся расчету, героизм врывается в планы и крушит их.

Не знаю… Ты этого не написал. Да и чушь все это.

Чушь… В молодости ты расуждал иначе. Я ведь не зря помянул Фермопилы, ты собирался писать об этом. Где оно? Желал бы я иметь образчик твоей военной прозы. Знаешь, Мандарин, теперь я думаю, что обласкан ты не по заслугам. Ты великий стилист, но не великий писатель. Невеликий, а одно слово. На салазках судебного преследования триумфально вкатился в литературный пантеон и останешься в нем. Но позволь заметить: для меня ты свершился и стал другом лишь как автор своих раздраженных, брюзгливых писем. Как по мне, ни одно из твоих произведений не стоит затраченных на него чернил. Даже Эмма, коей ты более всего прославлен. Ну, мастерски написанный адюльтер, даже не без морали. Страсть, удовлетворение, расплата. Не хватило тебя на замысел более интересный — на десятилетиями удушаемую фригидность к чересчур пылкому, а иногда и пьяному мужу ради семьи и детей.

Из какой фантазии извлек ты этот сюжет?

Из современной мне титской жизни. А ты мог извлечь из жизни, современной тебе. Правдивейший из вариантов. Но трудный для письма: ничего не происходит!

Я тебе не верю.

Это на тебя похоже. Ты ни разу не унизился до того, чтобы верить критикам. Если довод неотразим — осмею оппонента. «О, вы зря так беспокоитесь, милейший, вы меня не расстроили, вы меня рассмешили.» Вот сюжет — жизнь моих Манек. Сюжет, который я наблюдал десять лет с расстояния вытянутой руки. Руки, не раз вытянутой ради того, чтобы стереть слезы со щек. Вот героини, вот роман, вот сюжет для художника того калибра, к которому ты себя — не без основания, впрочем, — причисляешь. Но ты, конечно, отобьешься тем, что не мне судить о сюжетах…

Да что ты о себе возомнил, в самом деле, что так говоришь со мной? Ты, совковое отродье, твой горб и могила не исправит, как ты смеешь? Писатель не тот, кто записывает сюжеты. Чтоб стать писателем, надо родиться поэтом!

В дверь постучали, и у меня забилось сердце. Это оказался Сек, и я облегченно откинулся на подушки.