Моника Фагерхольм - Американка

— Что-то Бенку слишком много спит, — лаконично заявила Дорис в кухне кузин, мама кузин как раз собиралась сделать ей замечание «ну, ну, ну», но тут Дорис без спросу открыла окно, высунула в форточку голову и услужливо крикнула: — Он наверняка там. Стучите получше. Он порой плохо слышит.

Но другие женщины, настоящие. Они были где-то в других местах. Самые незабываемые, во всяком случае. Например, Лаура Б.-Х., она дописала свой большой женский роман и отправилась с ним в турне, Саския Стирнхьельм снова жила в «Синей комнате», ей писали, но письма возвращались назад (если они были от Бенгта, но это только Дорис вызнала).

Никто Херман тоже должна была жить в городе из-за обширной работы по сбору материала для своей диссертации. Эта работа, во всяком случае, двигалась, у нее появилось новое заглавие.

— Материал еще жив, — сказала Никто в матросском кабачке. А потом пустилась в деталях рассказывать о новом заглавии, это было рабочее название, может, это и было интересно, но… девочки, во всяком случае, пропустили ее рассказ мимо ушей.

— Так это было в жизни сливок общества? — прошептала Дорис Сандре Вэрн так тихо, что только Сандра и слышала, но Никто Херман все же услыхала тоже и захотела узнать подробности. Тут уж Дорис не смогла промолчать и принялась рассказывать Никто Херман об Аландце и Лорелей Линдберг, Хайнце-Гурте и всей этой истории… Она бы наверняка все разболтала, если бы Сандра не начала ее пихать под столом: да заткнись же.

Никто Херман с интересом поглядела на Сандру, но больше ничего не сказала.

— А как Аландец? — поинтересовалась Никто Херман. — Папа. Как поживает папа?

Было до боли ясно, что Никто Херман все еще не забыла Аландца, хотя лето уже давно прошло и она погрузилась в работу по сбору материала для своей диссертации. Дорис также все примечала и, когда Никто Херман отлучилась в туалет, грустно прошептала: «Уж не собирается ли она его снова охмурить?» Но Сандра ничего не сказала ей о том, что ей было известно. Тогда Дорис спросила:

— Но как же Пинки… Бомба Пинки-Пинк?

— Как поживает папа? — не раз спрашивала Никто Херман во время визитов девочек в город у моря до того, как сама вновь зачастила в дом на болоте.

Это началось позже, осенью, субботними ночами, часто она приезжала на такси в разгар охотничьих вечеринок, предварительно выпив для храбрости в матросском кабачке.

— Хорошо, — отвечала Сандра.

— А ему не одиноко одному в доме?

— Ну, может быть, — признавалась Сандра откровенно, поскольку Никто Херман задала этот вопрос именно в тот день, когда впервые заявилась Бомба Пинки-Пинк. Вечером после поездки Дорис и Сандры в город у моря.

Лето, Женщины в доме на Первом мысе. Веселье в разгаре.

Теперь казалось, что все это было так давно.

Аннека Мунвег, знаменитый репортер. Ее можно видеть по телевизору — в новостях и различных программах на актуальные темы. Как-то раз, немного позже, осенью, когда Бомба уже порядком обжилась в доме на болоте, куда наведывалась в конце недели, до, во время, а частенько и после охотничьих вечеринок (хотя на неделе, в будни, Пинки и в помине не было), они лежали втроем — Сандра, Дорис и Бомба Пинки-Пинк — на дне бассейна и смотрели телевизор, они притащили его из гостиной и поставили на краю бассейна. Хорошо было лежать там и нежиться на мягких диванных подушках, тоже из гостиной, и тканях из Маленького Бомбея, среди газет и кассет — как вдруг на экране появилась Аннека Мунвег, она читала новости, и Дорис с Сандрой в один голос крикнули: «Мы ее знаем!», и просияли от гордости.

— Вот как, — произнесла Бомба с деланым безразличием. — А она… милая хоть?

Последний вопрос прозвучал неуверенно, по крайней мере сказано это было дрожащим писклявым голоском, совсем не похожим на нормальный голос Бомбы — хриплый, низкий, шершавый.

— Она, — Дорис Флинкенберг задержала дыхание и огляделась, чтобы дать понять, что сейчас произнесет нечто неслыханное, — фантастическая. Неописуемая. Восхитительная.

Но в тот же миг она заметила растерянное, погрустневшее выражение лица Пинки, а хуже всего было то, что Пинки словно бы и ожидала услышать именно такой ответ; тогда Дорис Флинкенберг оборвала себя, откинулась на спину и добавила с нарочитой беспечностью:

— Ах. С ней все ОК. Все хорошо. — Потом она обернулась к Пинки и будто заново с удивлением посмотрела на нее: — Можно мне потрогать твои волосы, Пинки? Каким ты пользуешься спреем для волос? Сделаешь и мне такую прическу?