Моника Марон: В сущности, мы хорошие

Если бы жители города Берлина были иностранцами, то о них никто и никогда бы не осмелился сказать ни слова из того, что говорят о них по всей Германии, от Пассау до Фленсбурга. Но они то как раз не иностранцы, а самые что ни на есть свои, местные, и как жители столицы, пожалуй, даже еще более местные, чем все остальные, так что любые нелицеприятные высказывания в их адрес не считаются дискриминацией или оскорблением национального меньшинства, а наоборот, воспринимаются как правомерные и справедливые.

Не так давно, возвращаясь поездом из Ульма в Берлин, во время восьмичасовой поездки я разговорилась в купе с мужчиной, которому, к счастью, еще ни разу не доводилось бывать в Берлине и который теперь только ради того, чтобы повидать там сына-студента, впервые решился на это малопривлекательное для него путешествие.

Попутчику моему на вид не исполнилось еще и пятидесяти. На нем был жакет в мелкую клеточку, коричневые брюки и коричневые ботинки. На крючке возле двери висела легкая куртка на трикотажной подкладке.

До объединения он в Берлин не ездил из принципа, хотя бы уж из-за гэдээровских пограничников, ну и еще потому, что все они там корчат из себя великих героев. Берлинцы-то ему лично вообще никогда не были симпатичны. А уж он их на своем веку повидал! Ведь отдыхать те едут не куда-нибудь, а к нему на родину, в южную Германию.

— Да все отдыхающие, наверное, не ангелы, — заметила я.

— Может быть, может быть, — ответил он, — только вот берлинцы среди них почему-то хуже всех. Горластые, шумные, грубые — пруссаки, одно слово.

— Да, наверно, вы правы, — согласилась я. — Во всяком случае, так все говорят.

— Но главное, только, пожалуйста, поймите меня правильно, — продолжал мой попутчик, — главное, все они страшно вульгарные, неотесанные — натуральные плебсы, как сказал бы мой сын. Но учиться он все равно поехал в Берлин. А какое у них самомнение! Слышали анекдот о берлинском мальчишке, который впервые попал в Альпы? Горы ему, видите ли, показались слишком плоскими! А когда ему говорят, что, мол, у вас в Берлине и таких нет, он отвечает: «Да, но если бы у нас были горы, они были бы гораздо выше этих». Каково! А?

— Но это же просто шутка, — осторожно заметила я.

— А это как посмотреть, — ответил попутчик. — Ну шутка так шутка, пускай. Только сдается мне, сказано это было совершенно серьезно. Что-то я до сих пор не замечал у берлинцев их знаменитого чувства юмора.

Все это постепенно начинало выводить меня из себя. Мне, жительнице Берлина, конечно, не привыкать выслушивать такое, а то, что мы не особенно вежливые, так это мы и сами прекрасно знаем и говорим о себе, что мы грубые, но душевные, именно потому, что не питаем на свой счет никаких иллюзий. Но если каждый швабский умник начнет упрекать нас в отсутствии чувства юмора — это уж слишком! Не хватало еще вспомнить о диалекте, подумала я и как в воду смотрела.

— …а как коверкают слова, — говорил мой попутчик. — Вместо «сейчас» (сам сказал «шшас») у них «счас», вместо «еще» (сказал «ишшо») у них «исчё», вместо «что» («шо») — «чё».

— И чао вместо адью, — продолжила я, взяла пальто и направилась к двери, чтобы сменить купе.

— О нет, пожалуйста, — вскочил он. — Куда же вы? Неужели я вас так напугал? Останьтесь!

С этими словами он схватил мое пальто, повесил его обратно на вешалку и усадил меня на прежнее место.

— Вот видите, что я вам говорил: у берлинцев совершенно отсутствует чувство юмора, — сказал он.

— Что же такого смешного вы сказали? — спросила я.

От радости он даже захлопал в ладоши.

— Что я говорил, что я говорил — ни чувства юмора, ни умения посмеяться над собой.

Метнув исподлобья злобный взгляд, я заметила, что у него от смеха выступили слезы.

— Вы ведь тоже смеетесь не над собой, а надо мной, — парировала я.

— Если бы вы только знали, как я умею посмеяться над собой, ха, искренне и от всей души. Спросите мою жену. У нас на юге совсем другая культура, а вы, берлинцы, себя уж больно жалеете. Еще бы, привыкли к дотациям, в 1989-м за квартиру платили столько же, сколько мы в Ульме в шестидесятые. А теперь еще плачетесь.

— Кто плачется?

— Да вы, берлинцы, кто же еще.

— Ну хватит, — взорвалась я, успев уже порядочно устать от собственного смиренного долготерпения. — Довольно, теперь послушайте меня, — сказала я, — сейчас мы с вами в Ганновере, и теперь всю оставшуюся дорогу до «Цоо» вам придется слушать меня. Так же вежливо, как это делала я. Отсутствие чувства юмора я вам тоже прощу. Итак, если бы десять лет назад жителям Ульма, или Мюнхена, или Хайдельберга объявили, что весь остаток жизни им придется провести на стройке, что бы они, по-вашему, сделали? Наверное, пожали бы плечами и сказали: «Что поделаешь, уж лучше так. Гораздо хуже, когда вообще ничего не происходит»? Навряд ли!