Валерий Былинский - Адаптация

Посередине мастерской, на небольшом деревянном помосте, стоял кусок красного гранита высотой метра три. Он был едва обработан и смутно напоминал изображение человека по пояс.

– Это последняя работа Орландо, моего брата, – сказал Хосе. – Он хотел изваять всемирного революционера. Но долго думал, как он будет выглядеть. И тогда, то ли в шутку, то ли всерьез, стал называть свою недоделанную работу «Бог революции». А потом Че позвал его за собой в Боливию. Орландо хотел отказаться, потому что очень хотел доделать свою работу. А потом сказал мне: если мне суждено вернуться, значит, я доделаю. Если нет – значит, бог революции должен остаться таким.

Вечером мы ужинали на террасе в окружении белых статуй конкистадоров. Ели черную фасоль, рис, кукурузные лепешки и лангуста в томатном соусе.

– Я думаю, – сказал Хосе, – брат знал, что сделать портрет бога революции невозможно. Если бы он даже вернулся из Боливии – он бы не смог доделать свою скульптуру.

– Но ведь, – возразил я, – все-таки изображают Христа…

– Потому что он есть. А бога революции, в которого верил брат, не существует. Он воображение, хаос, который мы наделили именем бога. Вот команданте Че можно изобразить. У брата были его портреты. Сейчас они у Фиделя и в Национальном музее хранятся.

– А почему вы думаете, – спросила Лиза, – что бога революции не существует?

– Знаете, амигос, в настоящего Бога я тоже как-то не верю. Знаю, что он есть – но не верю в него. В его справедливость. Вера, моя жена, которая умерла, говорила, что у вас самое лучшее время было в шестидесятые годы, когда не надо было думать так много о деньгах, как надо думать сейчас. У нас на Кубе тоже так было. Но вам хуже, чем нам. Вы слишком угрюмые, не понимаете, что стаканчик рома, сигара, хорошенькая девчонка, вот такая, как твоя Лиза, амиго, могут спасать не хуже проповедей. Не обижайся, у нас принято делать комплименты хорошеньким девчонкам. И не волнуйся, у меня тоже красивая девушка есть, – Хосе рассмеялся.

– Я не волнуюсь, друг, – улыбался я. – А где твоя красивая девушка?

– Она придет вечером. Ее зовут Хуанита. Днем она работает на фабрике сигар. Тайно продает сигары туристам, таким, как ты. Я ей не запрещаю, хотя знаю, что она ворует и продает. Она хочет быть самостоятельной, моя Хуанита, и когда-нибудь уйдет от меня. Но я не обижаюсь. Здесь, на Кубе, вообще никто ни на кого не обижается. Есть жизнь – мы живем. Не будет – и жить не будем. Жизнь – самое совершенное произведение искусства, говорил мой брат Орландо. Ею надо любоваться как картинами или скульптурами в музее. Хуаните двадцать лет и ее фигура – лучшая скульптура, которую я когда-либо видел.

– А революция, – сказала Лиза, – тоже произведение искусства?

– Любовь – это и есть революция. Это сражение за правду. Мы можем ошибаться и в людях, и в правде. И все-таки каждый раз снова хочется сражаться и любить. Когда нет революции – это смерть. А насчет нашей кубинской революции я скажу вот что. Я не жалею, что у нас и вас были эти пятнадцать – двадцать лет. У других стран и этого не было. А у нас было. Вот и сейчас – я денег с вас не возьму. Вы видели, как попрошайки за вами бегают? И это мы, кубинцы, революционеры. И девушки за деньги себя предлагают. Это и раньше было, но не так много. Я хочу спокойно дожить, пока сюда американцы не пришли. А они придут. И у нас будет так же, как у вас. Всем все будет все равно, лишь бы выгодно было. Но я надеюсь, на мой век революции еще хватит.

Когда мы стали пить коктейли с ромом, пришел сын Хосе Алехо и его жена Алисия. С первых слов разговора с Алехо стало ясно, что он и его отец живут на разных планетах – причем эти планеты удаляются друг от друга. Алехо сразу стал нам говорить на неплохом русском языке, что мечтает в будущем открыть свой магазин или кафе, а может быть, сделает карьеру в Америке, заработает там денег и купит дом во Флориде. Его молчаливая беременная жена все время улыбалась и молчала. Мы с Лизой тоже молчали и слушали.

– Отец живет в другом веке, – говорил, подмигивая нам, Алехо, переходя на отличный английский, – что поделаешь, он ребенок своего времени…

Мне было неловко, что он принимает нас за тех, кем мы не являемся. Поэтому, дождавшись паузы в его тирадах, я стал говорить:

– Алехо, в восемьдесят пятом году я точно так же, как и ты, мечтал, что социализм рухнет и наступит счастье. Мне хотелось свободно путешествовать, свободно говорить то, что думаю. Потом я поездил по другим странам и понял, что свободы нигде нет. В Америку я не смог поехать, туда визу трудно получить, но мне рассказывали мои вернувшиеся оттуда друзья, что американские спецслужбы следят за людьми, что американцы любят доносить друг на друга, как у нас во времена Сталина. Я понял, что и в советское время было плохо, и сейчас не лучше. Снова, чтобы выживать, я вынужден притворяться и с этой властью сотрудничать. Как человек во время оккупации сотрудничает с оккупантами. Я стал умным, искушенным, но злым, Алехо. Я чувствую, что стал злее, чем был раньше.