Владислав Былинский: Отвоеванный дом

В году примерно семидесятом, в июле или августе, в зной и безветрие неприметная розовая тучка впервые осторожно притормозила над городом, разбрызгала для пробы свою солоноватую влагу, вздохнула тремя зарницами -- и чинно заскользила по невидимому воздушному льду вслед за чередой пирамидальных облачных образований, медленно пересекавших небосвод.

На крышах домов наутро взошли травы. Козы паслись там, поглядывая на выгнутые спины затаивших удивление синих поднебесных котов, на притиснутых к плавкому асфальту коротких и круглых граждан, совершенно сумасшедших в легковесной торопливости своей, на игольчатые лимонные ростки, наконец-то сполна проявившие ожидаемую жизнестойкость в научно подобранной среде обитания, в специальном младенческом горшочке, специально для этих нужд раздобытым и специально выставленным на всеобщее обозрение в самый центр подоконника. А внизу, в толчее суетливых страстей, почему-то перестало хватать на всех троллейбусов и таксомоторов, -- дрожащие гроздья ездоков свисали наружу, народ колыхался в коллективном возвышенном объятии, люди цеплялись друг за дружку, за что попало, рискуя зачать в движении или оставить клочья плоти на бегущих уличных столбах, на клыках мимолетных машин.

И воронья развелось. Там, где век назад был театр, год назад -- Страхупркомбух, а ныне изрыгал дым дворец культуры, клубились в лихом непристойном танце тысячи черных птиц. Рок-н-ролл, вороний гам, частый автомобильный вопль у перекрестка, козьи призывные визги, бесстыжая ругань пассажиров, милицейский посвист, сложная международная обстановка из кухонной радиоточки, беспросветная ангармония цоканья, стука и шарканья, которую дозволяли себе заоконные пешеходы; а также слишком преувеличенные и чуть-чуть навязчивые восторги соседушки по поводу успешного роста побегов и явленной в этом росте богоданной витальной силы; а еще тайные, прячущие улыбку мысли приживалки (однажды, внятно расслышав собственные мысли, она нахмурилась, протерла суконкой большое зеркало в прихожей, угрюмое вечное псевдотрюмо, достала жемчужно-серое послезавтрашнее платье и долго-долго старалась с ним справиться; следующим вечером, не вполне удовлетворенная, надела его, поцеловала невидимого ангела и вышла на минутку, и вернулась она не одна, нет); наконец -- все приличия отринувшая комсомолия, распоясанная и громогласная, самозабвенно плескавшаяся в сиреневом ночном омуте, жадная до червей и блесны. Конечно же, у хозяйки нашлись достаточные причины, чтобы раз навсегда закрыть ставни. В зной, в безветрие, -- впрочем, уже смеркалось, свежело, знаки потихоньку спускались с небес, и отсветившее срок солнце, в который раз на ее памяти, погружалось в пыльную взвесь горизонта, сплющиваясь, а затем и размазываясь ввиду полной бессмысленности подземного горения, и начинали настраивать инструменты подпольные дикари, и наряжались приплясывающие рыжие девки, разорявшие мужчин, -- под сонные теплые сумерки пили они вчетвером чай из трав; травы казались распаренной красной рыбой, а свежее варенье блестело и манило теплой жертвенной кровью. Причем молодой человек, имя не помню, привыкший к напиткам крепким и бодрящим,

все-таки не только из вежливости разделял застолье. Он посматривал выжидательно и смаковал питье; улыбался; затем очень хвалил саженцы, а уж взявшись хвалить, ловко переходил от предмета к предмету, выказывая незаурядную изобретательность в доводах и замечательную смелость в определениях; не уставая основательно нахваливать все вокруг, молодой человек изумлял бессовестной нежностью эпитетов.

Глаза приживалки сияли. Пусть хотя бы вполнакала, но все же излучали они пленительно хищный свет беспощадной и стабильной надежды.

Четвертым завсегдатаем являлся неподвижный гражданин кощеевых годов, который умел многое, и, среди многого, вкусно сражаться с земляничным супом в клецках на минтайном соку, щедро нахваливать рагу из потрохов баночного удава, нашпигованного пряным шоколадом, толсто намазывать хлебобулочным джемом горячий ананасный ломоть, а еще сидеть, молчать, прихлебывать из фужера и редким точным словом обрывать пустые разговоры подруг. За что и уважаем был он безмерно. Хозяйка с приживалкой души не чаяли в межзвездной пустоте бесед, в скольжении с горки, в предлинных разговорчиках на темы, далекие от интересных Они с легкостью предавались своей греховной забаве в любое время дня (да и во тьме у них тоже получалось) -- словесный самотек вдруг прорывал плотины, звезды начинали качаться и позванивать. Человек, чье волеизъявление укрощало их страсть, приобретал статус высшего существа.