Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Давай разгоним, — сказал я Снегиреву, когда мы вышли из дома, — я на ходу вскочу и заведу. Налегай со всех сил и быстрей перебирай копытами!

Открыв дверь, я налег на машину, но она еле сдвинулась.

— Толкай сильней! — крикнул Снегиреву, но «Москвич» с трудом протащился пару метров.

«Что за чертовщина? — думаю. — Под горку вдвоем не можем разогнать!». Обернулся, а тюфяк Снегирев стоит полуобернувшись к моей драгоценной колымаге, стоит в балетной позе: пятки вместе, носки врозь, и упирается в багажник двумя пальчиками. Такой ключевой момент. И это таежный волк! Я крепко выругался и сразу вспомнил, что и раньше замечал полную неумелость, нерукастость своего друга. Он имел широкие плечи и часто бахвалился, что в юности занимался боксом, но внешне выглядел совершенно неспортивно, как-то квадратно; он не ходил, а двигался рывками, как заводной истукан, на нем даже одежда висела мешковато, словно под ней не мышцы, а деревянный каркас.

А позднее профессор Лебедев, с которым Снегирев был в Туве, сказал нам с художником Лосиным:

— Генка ни на что не способен. Абсолютно беспомощен в тайге. Я с ним намаялся. Больше ни за что не поеду. (Позднее я читал воспоминания летчика, который летал с Хемингуэем над Испанией и называл его не иначе, как «фанерным героем»).

Несмотря на это безрадостное известие, Снегирев несомненно, как никто, знал животных (не зря общался с таежниками), его захватывающие истории мы слушали разинув рот, но в этих историях было немало выдумки.

Вслед за редакторшами и некоторые литераторы осторожно называли Снегирева гением, а его прозаические миниатюры чем-то вроде бриллиантов, в которых автор экономно расходует художественные средства. К чести моего друга надо признать — подобные слова он решительно отметал.

— Какой на х… гений! — морщился. — Гениев сейчас нет, и долго не будет… А то, что Паустовский обо мне написал в предисловии… это я сам написал… Был у него в Тарусе, мы распили бутылку, он сказал: «Пиши сам». Я и написал, а он подписался.

Гением Снегирева называли особо душевные, но не слишком сведущие в литературе люди. Некоторые знатоки, вроде поэта Мазнина, считали, что его работы — обычные зарисовки природы, наблюдения натуралиста, где полно информации, но начисто отсутствуют образы; что Снегирев подражает Пришвину и Бианки, только у первого — философия, а у второго — сюжет, у Снегирева ни того, ни другого не найти; что язык его слишком убогий, как у неандертальца — из двухсот пятидесяти тысяч слов словаря Даля Снегирев обходится двумя сотнями, и те выдает, как азбуку Морзе.

— Русский язык богат красками и только идиот использует короткие фразы без прилагательных, наречий, — говорил Мешков, тоже умудренный в вопросах литературы. — Чего бояться длинных предложений, надо только умело ими пользоваться.

— Через два десятка лет Снегирева никто читать не будет, — заявлял Мазнин.

— Снегиреву тексты отделывают редакторши, — говорил всезнающий А. Барков, — иначе они выглядели бы бледно.

В защиту Снегирева скажу: несмотря на бедный арсенал слов, детали в его коротких рассказах все-таки вырисовывают четкое изображение, достоверность; он безусловно самородок — мастерски, вроде бы с небольшим усилием, малыми средствами создает немалую экспозицию. Не знаю, как у него, черта, это получается, но в его прозе чувствуется пространство (прямо по Гоголю — «за словами открывается пространство»). Другое дело — где нравственность? Что за культ охотников? И как он, молодчик, не заметил варварское истребление тайги и зверья?! Творческий человек не может спокойно смотреть на то, что происходит с его страной, не заявлять о своей позиции — мы все в ответе за то, что творится вокруг нас.

Одно время в «Детгизе» перестали издавать многих прозаиков нашего поколения (как бы случайно — всех русских по происхождению). Издавали только Кушака, Яхнина, Коваля. У некоторых писателей в том издательстве вообще не вышло ни одной книжки, в частности у Цыферова и А. Иванова. А выбора не было; в «Детском мире» издавали только дошкольную литературу, а в «Советской России» — юношескую. Пишущие для подростков оказались в трудном положении. В конце концов они подписали письмо (составил Мазнин) в Комитет по печати с жалобой на редакторов Кантора, Арона, Либет. Мы со Снегиревым тоже поставили подписи; Снегирев хотел «вставить клизму власти», я в основном руководствовался обидой за Цыферова. Когда начался скандал, Коваль (нет, чтобы хотя бы промолчать) нахраписто отчеканил нам: