Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— У меня в два раза больше! — торжествующе объявляет жена Снегирева, дуреха.

Видимо Снегирев не пережил такого позора, потому что вскоре разошелся с женой, но к этому времени выпустил еще пару книжек и от Союза писателей получил квартиру на Малой Грузинской.

Снегирева считали шизиком, человеком, которым движет таинственная болезнь и он находится у нее в полном подчинении. Подобный образ нашего героя не смущал, наоборот — он постоянно раздувал свою славу «чудака с большим приветом». К примеру, корчил из себя законченного алкаша и наркомана; врывался в «Детгиз» и, запыхаясь, бормотал молодым редакторшам:

— Старухи, налейте стакан!

Его успокаивали, но он морщился, хлопал дверью; в редакции шептались:

— Гений! Гений!..

Снегирев то и дело придумывал всякие мифы: рассказывал странные, маловероятные истории, вроде той, как он в комнате устроил аквариум: зацементировал пол и стал напускать воду, но перекрытия не выдержали, и вода затопила нижнюю квартиру. Ему предстояло раскошелиться на нешуточный ремонт, но когда пришли из жэка подсчитывать ущерб, выяснилось, что в затопленной квартире проживала директор антикварного магазина, которая сильно проворовалась. Ну и понятно, его, Снегирева, не только освободили от ремонта, но и дали денежную премию «за содействие в раскрытии злостного преступления».

С годами ловчила Снегирев все больше входил в образ сумасшедшего, даже через знакомого психиатра умудрился выбить инвалидность третьей группы и пенсию.

— Лишние деньги не помешают, — объявил мне, моментально справляясь со своим таинственным недугом. — Но главное, не загребут, когда поливаю власть.

Вот так. Такой расчет, такая хитрость. Что касается власти — он только и думал, как бы ей насолить, хотя та власть печатала его, как никого другого (у него были миллионные тиражи), давала ему квартиры, выделяла стипендии, оплачивала командировки.

Однажды звонит:

— Приходи, дело есть!

Дверь мне открыла совершенно голая девица с полусонным взглядом. Я попятился, подумал ошибся квартирой, но нагая барышня повернулась, вильнула задницей и спокойно бросила:

— Проходите, Гена вас ждет.

Снегирев сидел на шкафу в халате, и курил кальян — трубку, величиной с саксофон. Увидев меня, слез со шкафа, и, с наигранной бодростью, протянул сосуд с зельем:

— Затянись!

— Да ну тебя к черту! — отмахнулся я. — К черту!

— Чего ты заладил! Затянись, говорю. Легкая травка-дурка.

Я затянулся.

— Ну, как? — спрашивает Снегирев.

— Никак. Немного в голову ударило и все.

— Вот-вот. То, что надо. Картины красивые видишь?

— Ничего не вижу.

— Сейчас увидишь. Только пригуби вот это, — он протянул одеколон «Кармен». — Чукчи его называют «Коньяк-баба».

— Вот еще! Как это можно пить?!

— А ты попробуй! — с похмельной настойчивостью повысил голос Снегирев. — Евтушенко и тот пил.

Я глотнул и поморщился. А Снегирев, довольный, развалился в кресле, и обнял девицу, которая, надо отдать ей должное, уже что-то накинула на себя.

Повторяю, подобные штучки Снегирев выкидывал, чтобы произвести определенное впечатление и упрочить слух о своем помешательстве, но, забегая вперед, скажу: в конце концов он, голубчик, доигрался — под старость, в самом деле, немного спятил — всерьез возомнил себя экстрасенсом и шаманом.

Что в Снегиреве действительно выглядело странным, так это двуликость, ведь шокирующие выходки он позволял себе только среди друзей, а на собраниях и в редакциях вел себя, ушлая лиса, как надо, нормальнее многих. Я не раз был свидетелем его перевоплощений: только что размахивал руками, цедил блатные словечки («шакал рваный!», «замочу суку!»; иногда выдавал и длинные матерные выражения — минуты на две), и вдруг — спокойный голос, почти интеллигентная речь (почти — потому что слово «интеллигентность» к нему, расхлябанному, не подходило ни с какого бока, да и он терпеть его не мог и слыл борцом «с интеллигентами» — ненавидел в людях то, чего ему не хватало. Кстати, он носил обтрепанную одежду не столько от безденежья, сколько ради протеста всякой элегантности, эстетству, а в застолье частенько устраивал свистопляску — в пику «разным помешанным на правилах этикета». Эти перевоплощения были не отдельными всплесками, они являлись его образом жизни).

Кто-то из художников сказал:

— Снегирев как Мандельштам. Тот тоже слыл чокнутым, но галоши в дождь надевать не забывал.

А. Барков и вовсе считал его «пробивным» — «пробивал свои рукописи, дай бог как!».