Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Спаиваешь классика?

На улице Коваль разразился:

— Му…к Кушак. Не понимает, что мы с тобой единомышленники. Что ты мой друг. Это как постоянная, устойчивая величина. Его зло берет, что мы пишущие, а он-то функционер.

Как-то Мезинов, который работал в издательстве «Мистер Икс», где издавал эротическую литературу, предложил нам с Ковалем писать сексуальные рассказы.

— Заплатим, как Пушкину, по высокой статье, — объявил. — Ты (обращаясь ко мне) в своих искренних рассказах приближаешься к сути дела, но никак не можешь перейти внутренний барьер, ограничитель, некоторое стеснение. А ты (обращаясь к Ковалю), просто запиши свои устные сексуальные истории (такая серия у Коваля была).

— Если заплатишь, как Пушкину, запишу, — заржал Коваль.

Само собой, за это предложение мы не ухватились и дальше разговоров дело не пошло. Я и не пытался перейти «внутренний барьер» (на этот счет имею некоторые принципы), а Коваль тогда заканчивал «Суер-Выер» и ему было не до рассказов.

Коваль считал, что он, как гений, вправе развивать чужие темы, которые, на его взгляд, он может сделать лучше. Так он спокойно перекроил «Кошку» Сентона-Томпсона, взял «летящую голову» из «Барона Мюнхаузена» и куски у Зощенко («Борьба борьбы с борьбой» — один к одному заимствованы у него), и «Чайник» — перепев Олеши, и в «Куролесове» ныряние в лужу и выныривание — из Аксенова. Он без зазрения совести мог слямзить у литератора удачную реплику, словесную находку — в приятелях он видел подмастерьев, которые делают заготовки для него, мастера. Однажды мне говорит:

— …У тебя в повести «Все мы не ангелы» (не опубликована) герой советует сделать чучело из своей любимой, и везде таскать с собой. Такую тему, дурак, проговорил вскользь! Смотри, что я сделал, — и он протянул мне рассказ «Красная сосна».

Как-то я сказал, что пишу об экологии, о том, какая была бы планета без людей: «зеленые леса и луга, голубые озера…».

— О, это я у тебя украду! — засмеялся Коваль. — Как хочешь, но украду! (не знаю, использовал или нет, но хорошо, что прямо сказал «украду», некоторые это называют «позаимствовать»).

— Коваль срывает цветы в чужих палисадниках, — сказал Мазнин, имея в виду не только чужие мысли, но и жен друзей.

Я уже говорил, Коваль всегда завышал меня, сильно преувеличивал мои возможности. Как-то сижу в компании еврейских поэтов И. Фаликова, Д. Чконии, еще двух-трех; подходит сильно выпивший Коваль и, демонстрируя свою авторитетную силу, ни с того ни с сего:

— Все вы бездари! Занимаетесь не своим делом! А вот с вами действительно талантливый человек. И чего ты, Ленька, дурак, с ними сидишь?

Я же говорю, он всегда завышал меня, да и в тот момент главным для него было лягнуть поэтов — обоих он терпеть не мог. Когда дело касалось литературы, он громил и своих соплеменников, ну а мне нарочно делал рекламу, потому что меня никто не знал (как взрослого прозаика). Но, прочитав мой рассказ «Заколдованная», позвонил ночью:

— Ну ты, черт, довел меня до слез… Наташка считает тебя самым печальным писателем на свете. (Наверняка, жена и подсунула ему рассказ, сам-то он вряд ли потратил время на чтение).

А свои книги Коваль мне подписывал: «…самому смешному, а следовательно — истинному человеку в мире» и прочее. Вот и разберись, каким он считал меня на самом деле — «самым печальным» или «самым смешным», «пишущим, как он» или вообще никаким. Теперь-то я знаю, что к оценкам друзей (да и критиков) прислушиваются только начинающие авторы, а для зрелых литераторов эти оценки — пустой звук, ведь уже каждый «сам себе судья». Потому, уверен, и на мои оценки друзья плюнут.

Бесспорно, Коваль был незаурядным, разносторонне талантливым, и я не меньше других ценю его лучшие качества, и лучшее из того, что он сделал, но не собираюсь утаивать и худшее.

— Твой «Суер-Выер» антирусский роман, — сказал Мазнин Ковалю, когда мы выпивали в сильнейшем составе (еще был Мезинов). — И евреи его раздули… Чего скрывать, тебя евреи слишком превозносят.

При всех нас они вдрызг разругались. Они и раньше пикировались, обменивались уколами, но обычно Коваль гоготал:

— Напиши об этом, едрена вошь. Я не против. Напиши!

Но на сей раз Коваль разорался, как торгаш на рынке:

— И чего вы сюда меня пригласили?! (ничего себе заявочка! Его никто не звал. Сам подсел. И должен считать за счастье, что сидит с друзьями. Совсем поплыл от своего величия).

Обозвав Мазнина «завистником и бездарем», он долго пыхтел, отдувался. Это тяжелое оскорбление не соответствовало действительности. В самом деле, многие стихи у Мазнина слабые, но ведь есть несколько отличных, и потом у него другой дар — он незаурядный преподаватель, и лучше его литературу мало кто знает. А завистник — совсем неточность, это Коваль выпалил сгоряча, лишь бы побольней задеть старинного (еще по институту) товарища. Именно Мазнин, будучи редактором «Малыша», пробивал первые книжки многих детских писателей (в том числе и Коваля), и сколько он ухлопал времени на взрослых поэтов и прозаиков?! Я не знаю в ЦДЛ человека, который дал бы Мазнину больше, чем он ему. И уж совсем гнусно выглядит позднее брошенная Ковалем фраза о Мазнине: