Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Ну нравится ему рисовать, пусть рисует.

Если бы Коваль писал только пейзажи и натюрморты, к нему не было бы особых претензий, но он писал портреты, а это уже выглядело дилетантской дерзостью. Ну как можно браться за портрет, не зная костяк человека, не умея рисовать руки?! Я ему говорил:

— Не выставляй портретные работы.

А он, тупоголовый:

— Ни х…! Все выставлю!

Коваль стремился увековечить знаменитостей: Ахматову, Чуковского, Тарковского. Он вообще тянулся к известным людям — отчасти и для того, чтобы потом написать о них мемуары. Бывало, сидим за столом в компании, внезапно Коваль замечает известную личность, тут же, встает, подходит, перекидывается словами.

— Что, побежал засвидетельствовать свое почтение? — бросает Сергиенко, когда Коваль возвращается. — Пусть сами к нам подходят… У тебя мания величия! А мы что для тебя, люди второго сорта, да?

Понятно, талантливый человек и должен общаться с талантливыми, ведь они подпитывают его творчество (а посредственности обедняют), но Коваль иногда перегибал. Ну не случайно же, в «Монохрониках», кроме знаменитостей, он упомянул только тех, кто постоянно был на слуху, и разных скандальных формалистов, типа Рабина, Гробмана, Брусиловского, Ю. Алешковского, от которых ничего ценного не останется, с которыми он и виделся-то не больше двух-трех раз. Такая тонкость. Почему-то в дневниках Коваля не нашлось места малоизвестным широкой публике, но прекрасным художникам: Монину, Лосину, Перцову, Молоканову, Варшамову, с которыми он годами работал бок о бок. И кроме Снегирева, он, гад, не обмолвился ни об одном из отряда детских писателей, о которых эти очерки, а ведь дружил с ними не один десяток лет, и они кое-что сделали в детской литературе.

Кстати, и приятелей он особенно ретиво выбирал из числа «своих», причем из самых разных сфер (и как находил?). Он терпеть не мог театры и театральную публику, но приятельствовал с П. Фоменко и М. Козаковым; совершенно не интересовался техникой, но поддерживал отношения с «богоизбранными» инженерами; был далек от политики, но встречался с «либералами» из «Яблока» (В. Лукиным) и «СПС» (М. Арбатовой).

Вот как своеобразно Коваль объясняет название «Монохроник»: Размышляя над этим словом («АУА»), я спросил некоторого(!) писателя:

— Что такое АУА?

— Агентство улетающих арбузов, — ответил тот.

Возможно, возможно.

А что такое, на ваш взгляд, жизнь человека? (уже обращение к читателю).

По-моему, АУА — и привет!

И это писал уже старый моховик, маститый писатель, в книге, как я понимаю, для взрослых. Никто мне не докажет, для чего это позерство, что это крутая проза, ирония и юмор, и идут они от «божественного дара».

И опять-таки не случайно предисловие к «АУА» написал отвратительный литератор Вик. Ерофеев (с якобы «изысканной» прозой, на самом деле извращенческой), мерзкий выпендрежник и попросту негодяй, которого не уважает ни один серьезный писатель, а Коваль с ним приятельствовал. Одно название предисловия чего стоит — «Светлая тьма». И так далее: «… ошпарили слова, увесистые восклицательные знаки, драйв, в глазах холод достойный радикального концептуализма, стиль оправдания мира…» (как будто мир нуждается в чьем-то оправдании!). И уж совсем чушь, что проза Коваля связана узами с Тургеневым. Как раз наоборот — она не в традициях великой русской литературы. Еще в юности Коваль безвозвратно «въехал» в Зощенко, а половина его детских рассказов идет от Сетона-Томпсона — Коваль мне прямо об этом говорил, когда писал «Шамайку» для Р. Быкова (тот так и не поставил фильм, но выплатил три гонорара за одну эту вещь!). Вся беда в комплексе Коваля — он, старая телега, всегда хотел быть писателем для взрослых и стоять в одном ряду с нашими знаменитостями, но когда пытался писать взрослую прозу, у него получалось слабо. Это и понятно — он, дурень, отходил от себя, от того, что ему было дано от природы.

К своим картинам Коваль относился как к бесценностям, каждую фотографировал на слайды, а когда И. Раскин нашел ему покупателя, заломил сотни долларов.

Бывало, кто-нибудь попросит рисунок на память, Коваль сразу:

— Поедем в мастерскую, что-нибудь выберешь.

Приезжали, он начинал копаться в сундуке (размером с малолитражку).

— Вот эту хочешь? Хороша, а, едрена вошь?! Но ее никак не могу дать. Ну никак, хоть убей!.. Ну эту, сам понимаешь, я тебе хрен дам — это шедевр… Может эту?.. Прям не знаю. Моя душа в смятении, — он закрывал сундук и говорил ошарашенному гостю: — Знаешь, я тебе в другой раз что-нибудь нарисую.