Росен Босев - Дни, что нас сближают

Александров вполне примирился с вынужденной бездеятельностью и ходил по комнате, пытаясь привести в порядок и ее, и себя, вкладывая в это занятие куда больше старательности и внимания к мелочам, чем было бы необходимо, если б он не хотел обмануть самого себя.

Когда он доставал из чемодана новую рубашку в ярко-коричневую клетку и с модным удлиненным воротничком (за его одеждой следила главным образом дочь, заставлявшая его, хоть он и протестовал иногда, идти в ногу с модой), в дверь постучали.

— Кто там? — быстро распрямившись, с рубашкой в руках спросил Александров.

Он понимал, что у него смешной вид, однако не был ни удивлен, ни раздосадован, словно предвидел этот стук.

— Васко… журналист… Помните, вчера… — послышался из коридора голос. Чувствовалось, что Васко долго готовился к первым неприятным минутам этой необусловленной встречи, долго не решался заговорить, а потом набрался храбрости, произнес свою речь, но под конец запутался и смутился.

Было бы вполне естественно, если б он попросил журналиста подождать. Он бы так и поступил, но озорное настроение подстрекнуло его подшутить и над собой, и над обстоятельствами, чтобы хоть как-то использовать пропадающий без всякого применения душевный подъем.

— Входи! — крикнул он и, когда увидел, до чего смущен молодой человек, как он переминается с ноги на ногу и бормочет: «Я могу подождать, дело не спешное», — понял, что поступил правильно.

— Сядь! — величественно распорядился Александров, не заметив, что перешел на «ты», а ведь обычно это давалось ему с большим трудом. — Я сейчас оденусь.

Он пошел в ванную, пустил горячую воду, разложил на полочке под зеркалом бритвенные принадлежности, но, не начав еще бриться, почувствовал его самого удививший приступ сострадания к молодому человеку. И пока лежал в теплой воде, настроение совсем испортилось. Мысль о том, что Васко сидит и, наверное, не смеет шевельнуться, терзала его, хотя поначалу он именно такую ситуацию и желал создать, чтобы насладиться своим превосходством. Мнимое наслаждение! Да, показывало иногда рожки, и притом неожиданно, в самых неподходящих ситуациях, искореняемое, но пока еще крепко в нем сидящее нежелание окончательно примириться с бытием простого труженика, занятого в стороне от шумного веселья изнурительными поисками самого себя. Разумом он вроде бы со своим жребием смирился. Он подготовил себя к тому, что его жизнь есть смиренная жертва искусству, но временами, если самолюбие бывало чем-то задето, пусть даже по самому ничтожному поводу, червячок суетности выползал снова.

В таких случаях Александров впадал в уныние и, презирая себя, начинал рассуждать о том, сколь слаб человек.

Из ванной вышел не тот Александров, какой должен был оттуда выйти, не взбодренный, не посвежевший, а вялый, усталый, пожилой, по-стариковски щуривший близорукие глаза. Даже не взглянув на замершего от напряжения Васко, он прошел, шаркая ногами, через комнату и затих.

— Я пришел, чтобы взять у вас интервью, — поторопился нарушить мучительное молчание Васко, — меня прислали из газеты. Я боялся вас не застать, поэтому так рано и явился.

— Виновник торжества не я, — обернулся к нему Александров, — возьмите интервью у Коларова, ведь мы его выставку сегодня открываем.

— Я и с ним встречусь…

Торопливость, с которой он это проговорил, открыла вдруг Александрову причину его прихода. Может быть, при других обстоятельствах писатель бы позлорадствовал, да и сейчас вспыхнула в нем на миг мстительная жестокость к этому юнцу, обманутому и рожденному быть обманутым, и к иллюзиям его, но вскоре появилась жалость и легкая досада: все в конце концов повторяется.

— Прогуляемся, — решительно сказал Александров.

Они пошли к римской крепости не сговариваясь, словно это подразумевалось само собой. На свежем воздухе голова у Александрова прояснилась, неловкость прошла, но вместе с голодом — он не ел со вчерашнего обеда — проснулась прежняя тяга к курению, хотя это занятие он бросил уже лет десять назад, после того как перенес микроинфаркт. Он принялся шарить по карманам (от этой привычки, похоже, ему уже никогда не отделаться), прекрасно зная, что там и табачной крошки не найдет, и самым непочтительным образом над собой посмеялся.

— Жалкая картина! — сказал он. — Отказываем себе в одном, в другом, а под конец-то что останется?

— Под конец? — переспросил Васко.

— Нельзя курить, пить, поздно ложиться, а чего ради, смею спросить?