Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Им мешает фанатизм, — спокойно объяснил Васко, — они воюют с любой новизной, никак не могут понять, что живут во второй половине двадцатого века.

— Вот-вот, — обрадовался писатель, — всякий фанатизм в искусстве…

— Они замучили Надежду, или, как вы ее называете, Веру, — опять перебил его Васко, и Александров был абсолютно уверен, что в этот момент парень стиснул у себя за спиной кулаки. — Когда она была маленькая, они пытались превратить ее в подобие своих изделий, а когда она уже могла себя защищать, ей не на кого было опереться.

Александров понимал, что журналист разоткровенничался невольно, под воздействием темы, которая была для него «постоянным раздражителем». Он понимал, что парню будет потом неловко, и делал вид, что не слушает. Он глядел на деревья в белом и розовом цвету, и его волнение растворялось в меланхолической созерцательности.

— При живых родителях на нее смотрели как на сироту, и даже хуже, — говорил Васко, — на ней выместили отношение к ее семье: она хорошо рисует, а ее не приняли учиться, потому что…

Не дослушав фразу, Александров остановился, словно увидел яму и хотел ее перепрыгнуть. Как перед прыжком, он огляделся. Метрах в двадцати от них на раскаленных камнях крепостной стены сидели, плотно прижавшись друг к другу плечами, Вера и Коларов.

Не раздумывая, даже не взглянув на Васко, Александров сложил ладони рупором, приставил ко рту и прокричал жизнерадостное горское «ойлариппи». Крик, хоть и не для того предназначенный, разорвал тишину на дразнящие отголоски, словно бы предвещающие веселье. Писатель кричал еще и еще, его голос, подхваченный эхом, как канонадой, поднялся до фальцета. Васко тоже принялся кричать, увлекся, волосы его слиплись от пота, жилы на шее вздулись.

— Ойлариппи-и-и! Ойлариппи-и-и! — выкрикивал он.

Ни удивления, ни суетливости не было в движениях Веры и Коларова, когда они не торопясь встали и пошли им навстречу. Рассеянные улыбки украшали, как цветы, их лица, на одежде были пятна пыли. Оба ступали под некий гимн, звучавший, наверное, у них внутри. По мере их приближения в прямой пропорции с их торжественным видом в нем росло нервное, желчное веселье. О, если б он мог сфотографировать эту сцену или запечатлеть ее на холсте! Его давнишний приятель, небезызвестный художник Владимир Коларов, который едва был этой девушке Вере по плечо, тянулся, важно пыжился, воображал, видно, что головой в небо упирается! Как же он был комичен, как похож был на клоуна: гибкий, шустрый и серьезный-серьезный. Александрову надоело сдерживаться, и он с удовольствием посмеялся бы, но — нельзя, ведь все остальные воспринимали всерьез эту пантомиму. И тени улыбки не было на их лицах.

— Вы чего раскричались? — сказал художник. — На два шага отошли от города и уже ведете себя как новички туристы.

— Тут есть духи, — прошептала Вера, — не надо их беспокоить!

— Духи? — неожиданно для себя включился в игру Александров. — Какие духи?

— Здесь некогда жила сказочно прекрасная патрицианка, — с пафосом проговорил художник, — классический профиль, под белой туникой — формы амфоры… Словом, Любу чем-то напоминала…

— Владо! — перебила его Вера, насупившись, как вчера, когда оборвала болтовню Васко.

Стараясь подавить раздражение, Александров говорил себе, что игру надо продолжить, ведь только тогда ее и можно будет уничтожить — разрушить изнутри, растворить внешнюю серьезность в ее же шутовской сущности. Однако поведение Веры совсем сбило его с толку. Девушка бродила среди полуразрушенных стен словно околдованная, словно впервые их видела, но стоило ей встретить взгляд Коларова, как она замирала с покорным, застенчивым видом. Снова убеждался он в притягательной силе коларовских глаз, наблюдая на этот раз, как действуют они на другого человека. Александров вынужден был теперь признать, что этим глазам действительно свойственна могучая сила и даже нечто большее… Ему вдруг захотелось оказаться в зоне их воздействия, чтобы абсолютно бездумно вместе со всеми принять участие в общем развлечении.

— Никаких духов здесь нет, — вступил в разговор журналист, и с Александрова спало вдруг и самовнушение, и воздействие извне.

— Это самая обыкновенная римская крепость, — продолжал Васко, — такие повсюду есть.

— Крепость построена в первом веке новой эры, — сказала Вера. В ее голосе сквозь имитацию манеры экскурсоводов проступало недовольство. — Здесь есть прекрасно сохранившаяся мозаика, типичная для периода расцвета прикладного искусства в Римской империи.