Росен Босев - Дни, что нас сближают

Ответа Александров не ждал и вообще не замечал Васко. Он слегка кокетничал: в его словах не было настоящего страдания, в них сквозила ирония, свойственная человеку, когда он уже свыкся с подобными ограничениями и лишь для того иногда бунтует, чтоб насладиться щекочущим прикосновением соблазна. Но журналист, как ни странно, ответил и тем самым снова привлек его внимание.

— Весь вопрос вот в чем: надо уметь так отказываться от удовольствий, чтобы не портить себе жизнь.

— Вы пишете рассказы, — вспомнил вдруг Александров, — значит, когда-нибудь этот вопрос встанет и перед вами. Вы уже думали, как будете его решать?

— Это я пришел взять у вас интервью, а не наоборот, — отшутился Васко.

— Да-да, конечно, — сказал Александров и замолчал. Он был почти уверен, что Васко напомнил об интервью не ради самого интервью, а для того, чтобы защитить свою внутреннюю независимость, уже приобретенную в одиноких бдениях над белым листом и столь ценную маленькими открытиями, которые, правда, были сделаны до него тысячами людей. Эта собственническая ревность была ему знакома, он испытал ее в юности, когда наивными своими деревенскими чувствами воспринимал чудо мира и когда в минуты вдохновения ему казалось, что до него никого не было. Ему была знакома и усталость неумения, которая медленно сдавливает, душит вольную фантазию, мешает состязаться с другими, подбадривать себя.

Чтобы хоть от чего-нибудь оттолкнуться, Александров попробовал допустить, что журналист хочет у него поучиться и что он, наверное, не имеет права обмануть его ожидания. Он помнил, с каким благоговением слушал когда-то самого первого писателя, которого встретил в своей жизни. Однако бессмыслица подобного начинания обрекала на провал все эти попытки себя обмануть, не шел к нему менторский тон, коим он в этом случае должен был изъясняться. Да и что бы он мог сказать молодому человеку? Конечно, за многие годы накопленные мысли стремились излиться хоть перед кем-нибудь, но именно в эту минуту писатель почувствовал, как они малозначительны, а вернее, слишком уж интимны. Они уместны только среди друзей, таких же, как он, рассеянно-самоуглубленных, не очень интересующихся смысловой стороной и куда больше — самими словами. Получился бы занятный разговор: каждый нашел бы в нем что-то ценное, исходя из собственного опыта. А такому вот пареньку нужны неопровержимые истины, изреченные классиком с неопровержимой категоричностью, чтобы он мог потом в своем уединении либо отвергнуть их, либо принять полностью; словом, так или иначе, эта беседа должна стать исходной позицией при формировании будущего писателя. Не годился Александров для подобной роли. Самовлюбленности не хватало, да к тому же мешала неуверенность в себе, мучившая его всякий раз, когда он выходил из-за письменного стола. В более молодом возрасте ему иногда приходилось проводить подобные беседы, и успехом они не кончались.

— Да, да, конечно, — повторил Александров, решив, что не будет поучать молодого журналиста. — Но мне почему-то не хочется давать интервью. Поговорим лучше по-человечески. Тогда, может, что-нибудь и получится.

Васко кивнул.

— Вчера вечером Вера водила меня к своим родичам. — Нить, туго в нем смотанная, выскользнула. Если б она размоталась, его намерение «поговорить по-человечески» провалилось бы. — До сих пор не идут у меня из головы все эти вырезанные…

— Она и туда вас водила? — перебил Васко.

Александров проклял себя за то, что сболтнул лишнее. Теперь придется строго придерживаться истины, а это лишало удовольствия дать хоть немножко пищи, какая б скудная она ни была, своему воображению; чтобы поперчить (в рамках приличия) старомодную романтику донжуанства, приходилось ограничиваться живописной подачей фактов — игра, может, и приятная, но пустая.

— Я ей до смерти надоел, — сказал Александров, — я все говорил и говорил, как новобранец; что ей было делать? Вот и потащила меня к своим.

Он хотел добавить: «в зловещую тишину их дома», но постеснялся столь эффектного выражения, к тому же почувствовал, что парень ему не верит. Всегда так получается! Ведь если б он решил обмануть Васко, то преподнес бы ему такой красочный вымысел, пролил бы такой бальзам на его раны, что тот был бы ему даже благодарен.

— Вы, значит, видели ее родителей? — сумел сохранить уважительный тон Васко.

— Да, и вещи, которые они делают, тоже видел, — стараясь припомнить побольше подробностей, говорил Александров, — меня поразила их, как бы вам сказать… ненормальность или, может быть, совершенство, которое, впрочем, из-за каких-то мелочей направлено против них же самих.