Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Ну, вот и это позади, — сказал писатель, чтобы перекинуть к ним мостик через собственное смущение, — и речи, и аплодисменты, и все, что в таких случаях полагается…

— И мероприятие можно обвести красным кружочком, — повторил Васко то ироническое замечание, которое сделал при первой их встрече. Однако на этот раз Вера промолчала и только опустила ресницы, словно от несильной, но все же ощутимой боли.

— Вы говорили не про то, — сказала она.

— Я говорил о выставке Коларова, — попытался ускользнуть от разговора писатель. Вообще-то он сознательно прибег к столь примитивной уловке: чтобы оценить собственные аргументы, ему надо было услышать их со стороны.

— Вы говорили о гуманизме и о том, что искусство должно делать людей лучше и счастливее, но выставка совсем не такая.

— Почему? — заспорил Александров. — Разве, любуясь необычными цветовыми сочетаниями, вы не испытываете удовольствия? Разве эти пейзажи не заставляют думать о будущем?

— Бояться будущего! — бросил журналист.

— А хоть бы и так, — уже всерьез упорствовал Александров, — они негативным образом предупреждают об опасности и тем самым помогают ее преодолевать…

— А что стало с аистом?

Писатель изумленно взглянул на нее. Она не шутила. И Васко не удивился ее вопросу. Наверное, она рассказала ему эту историю. И опять почувствовал Александров, как шевельнулась в нем его безобидная слабинка. Крылья аиста прошелестели… Но он оторвал себя от этого призрачного звука, он знал, что сейчас навсегда прощается с живой девушкой Верой. Позднее она будет посещать его в мечтах и в снах, принося наслаждение, которого наяву не было, но такой — из плоти и крови — он никогда больше ее не увидит. Он понимал, что прощается со своим последним увлечением. Он понимал, что впереди его ждет только покорность перед жизнью и старость. Расставание превращалось в катастрофу.

— Аист — это другое, — смутился он, — а может, и нет, хотя…

Их обступили представители городского Совета, и разговор оборвался. А на улице были сумерки, теплый ветер сорвал натянутую на лица маску официальности, над древней крепостью висел луч прожектора… Или то было сияние сошедших вниз звезд? Леса шелестели тихо, ритмично, как волны…

В суматохе, пока все шли в ресторан на банкет, Васко успел сунуть Александрову его последнюю книгу, которую наверняка разыскал сегодня в магазине. Пришлось придумывать автограф. Писатель вынул ручку, встал под фонарь и, обливаясь потом, старался найти не банальные, но и не претенциозные слова. Давно вертелась у него в голове мысль исследовать автографы какого-нибудь писателя, которые говорили б о нем не меньше, чем его произведения. Наконец он написал:

«Будущему писателю Васко в минуту искренности и самоотречения».

Журналист поглядел на размашистую подпись, улыбнулся и сказал:

— Наверное, это прозвучит странно и нескромно, но у меня иногда действительно появляется надежда написать хорошую книгу.

…На банкете художник быстро напился. Похоже было, что он пил нечасто, алкоголя не переносил и не умел себя контролировать. Он водил по залу осоловелыми глазами и длинно, подробно рассказывал о своих гениальных замыслах. Потом, заметив, что Вера и Васко ушли, впал в безысходную меланхолию, но время от времени гейзерчики клокотавшей в нем ненависти вырывались наружу, и такой злобы полны были его порой метко попадавшие в цель замечания о коллегах художниках и о других людях искусства, что присутствующие совсем растерялись и уже не смели называть ничьих имен. Банкет кончился, как поминки.

В гостинице на лестнице Александрову пришлось поддерживать художника — тот обхватил его за шею и пьяным голосом бормотал:

— Ты один меня понимаешь… ты им показал… этим… всяким… тутошним… кто я такой! Ты им открыл глаза!

Наверное, он бы расплакался, если б Александров не поторопился съязвить (впрочем, язвительности его художник в тот момент уловить не мог):

— Не так уж плохо, если хоть один человек тебя понимает! А толпа — она никогда гениев не ценила.

Коларов поднял на него глаза. Он медленно переваривал услышанное, да, видно, так и не смог переварить, а потом вдруг брякнул:

— Сучка! Обещала прийти вчера вечером. Прижимается, ластится, кажется, она уже твоя, а в самый последний момент раз — и убежала… Стерва! Самого худшего образца. Такие сперва обнадежат, а потом обманывают. Эх, чтоб им пропасть!

С такими жалобами, обвинениями и ругательствами на устах он, едва коснувшись подушки, заснул и тотчас же захрапел. Александров, склонившись над ним, трясся от смеха. Он разглядывал лицо Коларова: с закрытыми глазами, обвисшими скулами, дряблое, желтовато-бледное, оно казалось совсем старым. Ничего удивительного: Коларов был его ровесник — приближался к шестидесяти…