Росен Босев - Дни, что нас сближают

Все вокруг смеялись и аплодировали, и Коларов тоже смеялся и аплодировал. Обезьянка опять поклонилась, взяла у маленького человечка деревянную тарелочку и пошла по проходу собирать вознаграждение. По тарелочке застучали стотинки.

— Блистательно! — воскликнул художник. — Лопнуть можно со смеху!

Александров смущенно молчал. С детских лет он привык относиться к животным по-житейски просто и с грубоватой нежностью, не переродившейся от долгой городской жизни в сентиментальность. Заточение в каменном мире города и отшельничество писательской работы только добавили к этой нежности оттенок дорогого воспоминания. Вот почему, вопреки настойчивым просьбам жены, а впоследствии и дочери, он никогда не держал в доме ни кошек, ни собак — нехорошо, несправедливо вырывать их из естественной среды…

Автобус несся по асфальту к городу. Свет заходящего солнца растекался по холмам, их голые золотящиеся вершины круглились, как женские груди, а за холмами были долины, скрытые белесоватой дымкой.

— Меня недавно водили на Джо Клемандора. Это фантастика! — с энтузиазмом проговорил художник. — Просто невероятно! Вот уж искусство так искусство! Человек сумел превзойти животное и в ловкости, и в силе, и в гибкости!

Александров смущенно молчал. Он тоже ходил поглядеть на знаменитого индийского йога, но ушел подавленный, с чувством, близким к отвращению, а точнее к стыду, словно присутствовал на непристойном зрелище. Йог мучился на сцене, в неимоверных усилиях напрягалось его тело. А может, он просто имитировал это напряжение, чтобы взволновать зрителей, вызвать сочувствие, восхищение…

— Не обыденность нужна людям, — сердился на несуществующего противника художник, — наш зачахший от цивилизации век может найти спасение либо в прошлом — у далеких предков, либо в будущем — в космосе!

В другое время и в другой обстановке писатель поддержал бы разговор и насладился возможностью высказать часть своих мыслей, которые за долгие годы образовали тяжелый пласт, под бременем которого он порою изнемогал. Не вмещались в книги, а оставались для дружеской компании, для кафе, для интервью слегка горчащие, заботливо взращенные плоды его жизненного опыта, побед, поражений, непрекращающейся борьбы, которые, безусловно, окрашивали и углубляли все им написанное, но в то же время хотели жить собственной жизнью, дабы искупить муки своего рождения.

— Я и выставку свою так назвал: «Прошлое и будущее», — добавил художник. — Так вот прямо и назвал!

Безапелляционный тон сковывал, вселял неуверенность. В категоричности собеседника Александров не находил никакой лазейки для собственных раздумий, поисков и находок. Коларов никому не позволял обсуждать свои раз навсегда выработанные взгляды. С ним ни о чем нельзя было спорить, ему нужны были только слушатели, только покорные, согласные кивки.

Свою беспомощность писатель воспринимал теперь как тупую, хроническую боль, к которой нужно привыкать. Маленькое приключение принимало неприятный оборот. Когда он отправлялся в путь, то ничего определенного не ждал, а просто мечтал о перемене, но, увы, пахнуло чем-то знакомым. Он опять замкнулся в себе, и опять захотелось ему избежать каких бы то ни было дорожных треволнений, хотя именно они и впечатления, ими порождаемые, могли освежить душу. А вот теперь он воспринимает их лишь как источник неудобств… Он опять пожалел, что поехал. Незаконченная книга вновь возникла перед глазами, на этот раз как символ постижения — без приключений, совершенствования — без тревог, трудолюбия — без иллюзий.

Человечек, довольный собранным в тарелочку, начал показывать новый номер со своей обезьянкой. Коларов смолк и весь подался вперед, увлеченный ужимками зверька.

Писатель прикрыл глаза. Автобус потряхивало; звуки, раздававшиеся вокруг, слились в сплошной ровный гул, и сквозь этот гул захлопал крыльями аист, проковылял по белому от снега полю и встал на обочине шоссе. В окна автобуса глядел его красный глаз, грустный красный глаз без ресниц, а в нем — ностальгия по южному теплу и уязвленная гордость покинутого. Перья аиста топорщились, нога подрагивала, как натянутая веревка…

— Восхитительно! — раздался голос художника. — Ух и страшна ж эта Стефания! Погляди-ка! Погляди!

…Долго, постепенно затихал стук промерзшего клюва по оледенелому полю, с крыши цедилась капель — редкая, тихая, как древесная смола; на низком небе был нарисован неподвижный синий дым камина. В графичной контрастности этого дня была больная красота, она порождала щемящее желание кого-нибудь приласкать и самому отдохнуть душой, оттаять…