Юй Хуа - Братья

В те дни на фирме Бритого Ли народу было больше, чем в хорошей чайной. Вернувшись в Лючжэнь, сам он опять нацепил прежний драный наряд и воодушевленно уселся у себя в конторе. Народ окружал Бритого Ли стеной, пока тот плел свои японские истории — одну лучше другой. Всякий раз, вспоминая о японских ценах, он скрежетал зубами — за утреннюю булку с соевым молоком в Лючжэни вполне можно было сожрать целого хряка. А уж молока-то там кот наплакал — не то что у нас, стаканище. Там у них в Японии стакан меньше нашей самой мелкой чашки, а булка тонкая, как палочки для еды. Народ, слыша это, приходил в ужасное возбуждение. Все говорили, что в Японию эту нечего и ездить. Да даже если б поехал сам Чжу Ба-цзе, и то отощал бы, как скелет.

— Да, нечего ездить, — махнув рукой, подтвердил Бритый Ли. — Там у них бабки-то есть, а культуры нету.

— Как так? — удивился народ.

Ли подпрыгнул, и зеваки тут же освободили для него дорогу. Тогда он подошел к доске для записи прихода-расхода, взял мел и написал на ней цифру девять. Потом он обернулся и спросил:

— Это как читается?

— По-нашему, по-китайски, цзю.

— Верно. — Ли пририсовал за девяткой восемь. — А это вот?

— Ба.

— Вот, — Ли удовлетворенно кивнул. — А ведь это арабские цифры. — Сказав это, он отбросил мел и снова плюхнулся на стул со словами: — Так эти япошки даже арабских цифр не знают.

— Правда, что ль? — поразевали рты зеваки.

Ли закинул ногу на ногу и самодовольно произнес:

— Я там пока пахал в этой Японии, решил немножко развеяться. Думаю, куда бы мне пойти? Конечно, в какое-нибудь шикарное место. Так где ж оно? Конечно, в баре. Ну, так ведь я не знал, где мне этот бар искать. И по-японски не спросишь, и по-китайски они ведь не поймут. Как быть? — Ли сделал интригующую паузу. Обтерев рот, он обвел глазами аудиторию и, насладившись сполна ее напряжением, медленно продолжил: — И тут меня осенило. Я вспомнил про арабские цифры. Япошки ведь, когда по-нашему написано, не понимают, ну ведь арабские цифири понять должны, так? — Народ согласно закивал, и Ли вновь заговорил: — Так я и стал рисовать на ладони 98. Ведь слово «бар» и получается*.

— Точно! — закричала толпа. — Цзюба! Бар!

— Я и подумать не мог, что семнадцать человек япошек не смогут смекнуть, что к чему. Вот и спрашивается: есть ли в них хоть капля культуры?

— Нет, нету, — согласно завопил народ.

— Зато бабки есть, — отрезал Ли.

Так все наши мужики, кто хоть что-нибудь из себя представлял, нацепили на себя секонд-хенд костюмы. Остальные, правда, тоже нацепили. От этого они пришли в неописуемый восторг; говорили, что все теперь стали как главы иностранных государств. Когда слухи об этом дошли до Бритого Ли, он чуть не лопнул от удовольствия. Посмеиваясь, Ли говорил, что благодаря его заслугам в поселке вдруг, как грибы после дождя, выросло несколько тыщ президентов. А вот нашим лючжэньским бабам похвастать было нечем: они по-прежнему ходили в своей задрипанной одежде. Мужики дразнили их «товаром местного производства». Потом все принимались рассматривать свои отражения в витринах — западный костюм, кожаные ботинки, все дела — и говорили, что если б раньше знали, как обернется, то разве стали бы жениться на этих «товарах»? Один только Бритый Ли не ходил в костюме. Он думал, что все равно все костюмы — старье, а свое старье к телу куда ближе. Но так он говорил сам себе, а народу на все вопросы отвечал с ложной скромностью:

— Так ведь я мусором торгую. Вот мусорная одежка мне в самый раз.

А надо сказать, что на этих японских костюмах были нашиты ярлычки с японскими фамилиями — прямо на внутреннем кармане. Едва нацепив на себя костюмы, лючжэньцы чуть не извелись от любопытства из-за этих фамилий. Целый день они торчали на улицах и, отворачивая полу, заглядывали друг другу в карманы, а потом ржали, как сумасшедшие.

Писака Лю и Стихоплет Чжао тогда все еще грезили литературой. Узнав, что Ли притащил из Японии секонд-хенд костюмы, они мигом кинулись на склад и забурились в груду тряпья. Часа через три Писака Лю нашел себе «Мисиму»*, но Стихоплет не желал ему ни в чем уступать и выудил через каких-то четыре часа «Кавабату»*. Тут наши лючжэньские талантища исполнились неслыханной гордости. Завидев знакомого, они тут же отворачивали полу пиджака и демонстрировали свои фамилии, объясняя лючжэньским простецам, что это не простые фамилии, что самые великие японские писатели зовутся Мисима и Кавабата. Когда они говорили это, лица у них покрывались довольным румянцем, будто сами они превращались в Мисиму и Кавабату. Сталкиваясь на улицах Лючжэни, два литературных дарования сперва раскланивались друг с другом, а потом стали обмениваться протокольными репликами. Писака кивал и с улыбкой спрашивал Стихоплета: