Гарольд Роббинс: Торговцы грезами

Я прикинулся дураком и, подняв бровь, вопросительно посмотрел на него.

— Ошибка? — повторил я елейным голосом. — Насчет чего?

Он резко остановился и посмотрел на меня.

— Ты что, не читал воскресные газеты? — спросил он.

Я молча покачал головой и увидел, как на его лбу выступила испарина.

— Произошла оплошность, — сказал он. — Совет директоров не мог назначать Фарбера и Рота, прежде чем ты не дашь свое «добро».

Я не стал сразу отвечать. Я наслаждался, глядя на его игру. Мне нравилось смотреть, как он юлит, ему это шло. Затем, вздохнув, я сказал:

— Ну что ж, очень плохо.

Это его окончательно разволновало.

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, что я сказал вчера? Если они войдут в Совет директоров, мне придется уйти. — Я выдержал паузу и произнес: — Ну что ж, я ухожу.

Я готов поклясться, что еще секунда — и он бы грохнулся в обморок. Его лицо стало пепельным, челюсть отвисла, дыхание участилось.

Я едва не рассмеялся ему в лицо.

— Но, Джонни, — сказал он слабым голосом, — я ведь тебе сказал, все это ошибка, недоразумение.

— Недоразумение, — пробормотал я. Только это недоразумение ударило по нему, а не по мне. Мне надоели все эти увертки. Почему бы ему прямо не сказать, что он хотел вышвырнуть меня, но ничего не получилось? Мы могли бы спокойно поговорить между собой, ведь мы не дети и занимаемся довольно опасным бизнесом.

Но, конечно, так говорить было нельзя. Ведь это было бы честно и откровенно, а в кинобизнесе существует неписаный закон, согласно которому честность гроша ломаного не стоит, считается, что ее вообще нет.

Я обратился к нему спокойным, даже скучным голосом.

— Ну и что теперь? — спросил я.

Он долго смотрел на меня, и его лицо постепенно стало приобретать естественный цвет.

— Я уже послал заявление в газеты, отрицая всю историю. — В его голосе забрезжила надежда. Он подался вперед. — Я очень сожалею, что так получилось, Джонни, — сказал он с видимой искренностью.

Я поверил ему, я знал, что он действительно сожалеет. Такому парню, как он, это, конечно, не по душе. Я встал с кресла.

— Ладно, Ларри, — просто сказал я. — Случаются ошибки. Давай забудем это. — Я мог позволить себе быть великодушным.

Сначала на его лице появилась жалкая улыбка, потом проступило облегчение. Он теперь понял, что можно не волноваться насчет трех миллионов долларов, которые он вложил в дело. Выходя из кабинета, он уже вполне владел собой.

Я проголодался. Время было обеденное.

Вернувшись с обеда, я немного устал. Я позволил себе пропустить пару бокалов, отмечая такое событие, но чувствовал себя хорошо, ведь был такой чудесный день.

На моем столе лежала записка. Я поднял и прочитал ее. «Позвонить домой мисс Кесслер». Я взял телефонную трубку и попросил телефонистку соединить меня с Дорис.

Ожидая ответа, я напевал себе под нос.

— Алло? — сказала она усталым голосом.

— Привет, милашка! Ну, что там у тебя?

— Джонни, — медленно сказала она, и ее голос эхом отозвался в трубке. — Папа умер.

По моему телу пробежал озноб. Я похолодел.

— Извини, — сказал я. — Когда это случилось?

— Час назад, — печально произнесла она.

— Сейчас я приеду, — сказал я ей, но тут мне в голову пришла другая мысль. — А как мама перенесла это?

— Она сейчас наверху с ним, — ответила она и заплакала.

— Возьми себя в руки, милашка. Питеру бы это не понравилось.

Она шмыгнула носом.

— Конечно, не понравилось бы, — с трудом сказала она. — Он никогда не выносил моих слез. Если мне что-то хотелось, когда я была маленькой, достаточно было заплакать.

— Молодец, — ободряюще сказал я. — Сейчас буду у тебя.

Повесив трубку на рычаг, я долго смотрел на телефон. Затем повернулся в кресле и посмотрел в окно. Стоял чудесный день, но чего-то теперь не хватало. Я почувствовал, как мои глаза наполнились слезами, и подумал: «Ну ладно, Джонни, не веди себя как ребенок. Никто не живет вечно. У него была богатая событиями жизнь». Но, конечно, в этой жизни у него было и много печалей. Я повернулся к столу, положил голову на руки и заплакал. Черт возьми, я имел такое же право оплакивать его, как и кто-нибудь другой.

Услышав, как открылась дверь и кто-то вошел в кабинет, я поднял голову. Это был Боб. Он стоял, глядя на меня.

— Ты слышал? — спросил он, но уже и сам понял. Я тяжело поднялся с кресла и обошел вокруг стола.

Взяв с дивана шляпу, я молча посмотрел на него. Он смотрел на меня с сочувствием.

— Я знаю, что ты испытываешь, Джонни, — тихо сказал он. — Он был настоящим человеком.