Мануэла Гретковская: Полька

23.00. Страстная пятница. Наконец, после девятнадцати часов, первая боль. Осторожная. Расходится по плечам. Я беру часы. Измеряю продолжительность и паузы между схватками, словно собираюсь нанести их на карту, которая укажет мне путь — без права возвращения, к еще большему кошмару.

Петр!!! — ору я. Я уже не в состоянии ничего мерить.

— Дыши, когда начинаются схватки. — Он берет часы. — Вот так. — Он втягивает воздух.

Дышать. Уроки рождения. Умные советы. Когда начинаются схватки, они так же нужны, как курсы маникюра для того, кому собираются ампутировать руку.

— Какой интервал?

— Еще мало, через десять минут и нерегулярные.

Меня словно насадили на острие боли, с каждой схваткой оно продвигается все глубже. Пронзает матку, разрывает все тело.

— Поехали в больницу, я больше не могу.

В больнице боли стихают.

Врач проверяет шейку матки. Никакого раскрытия. Схватки слишком редкие. Нас снова отсылают домой, дают с собой сильное снотворное и… парацетамол. У меня что, месячные?!

У дома опять чуть не столкнулись с серной — выскочила из-за гаража.

14 апреля

07.00. Засыпаю и каждый раз просыпаюсь от собственного крика. Петр говорит, что я спала полчаса. Мне не верится, может, приснился громкий сон.

Встаю — десять. Мне уже все равно, какие промежутки между схватками и смогу ли я родить.

— Петр, поехали. — Мы в третий раз загружаем чемодан в машину. Я не плачу, слишком больно. Всхлипывают ли умирающие? Хватает ли им на это сил? Я уже не знаю, откуда последует удар. Снаружи или изнутри. Каменею, не в силах пошевелиться, напряженная, затвердевшая от этого бессмысленного сплющивания. Отупев от снотворного, разделяюсь на две части — отуманенную голову и набрякшее от боли тело. Одно с другим никак не связано. Пустота, которую ритмично нарушает смертельная схватка или галлюцинация, вытекающая из одурманенной башки.

— В чем я виновата?! — Мне хочется отпихнуть живот.

— Все в порядке, успокойся, у нас ребенок, сейчас ты родишь, ты ни в чем не виновата, это ребенок.

— Я не сяду в машину, не могу, слишком больно.

Петр ждет, пока наступит короткий перерыв между схватками и помогает мне выйти из дома. Почему эта боль столь бессмысленна? Я не могу дышать, ору:

— Я не хочу! Не хочу! Почему? Я не рожаю, а умираю.

В родильную палату вхожу на четвереньках. Две акушерки раздевают меня, надевают больничную одежду. Я скулю, чтобы дали морфия, мне делают укол в позвоночник. Дают маску с веселящим газом. Несколько вдохов, и прошивающая насквозь боль становится легкой, отлетает прочь, оставив на моем лице глуповатую улыбку облегчения.

Что за идиотские сказки о страдании, которое потом забывается, о чудесных мгновениях рождения! Я не думаю о ребенке, сосредоточена только на том, как бы уклониться от очередного удара. Боль постепенно возвращается. Мне велят выгнуться, вкалывают обезболивающее в спину, ставят капельницу. Игла в позвоночнике — щекотка по сравнению со схватками. Я не верю, что это уже конец мучениям, на всякий случай опять прошу маску. Вспоминаются тревожные фразы из пособий для беременных: «Ты и в самом деле хочешь рожать с трубочкой в позвоночнике, капельницей и катетером?» Да-а! Хочу! И кесарево — немедленно. Хочу потерять сознание, потому что в нем осталось место только для стонов. Роды — кара за грехи? Роды и смерть — зачем их разделять, одно и то же наказание за один и тот же грех? Сколько это уже продолжается? Двенадцать часов, с полночи пятницы на субботу, — нет, восемнадцать часов.

— Три сантиметра раскрытия. — Акушерка вынимает из меня руку, показывает пальцами небольшую щель. — Подождем, пока будет десять.

Наглотавшись газа, чувствую облегчение: уже не больно. Осматриваюсь. Мониторы, из которых струятся бумажные ленточки, запечатлевшие мои обезболенные судороги и Полин пульс. Петушок сидит рядом, бледный от усталости и тревоги. Я под кайфом, одурманена газом, брежу от счастья. Акушерка разрешает нам погулять. Я толкаю капельницу, опрокидываю, забываю о ней, она волочится за мной на поводке трубочек. Осматриваем родильное отделение. Десяток пустых палат. Мы одни. Готовим себе на кухне чай, Петру дают обед. Медленно, степенно, под ручку возвращаемся в нашу палату. Если бы не декорации, можно было бы сказать: праздничная, пасхальная прогулка. Вдруг отказывают ноги, я падаю. Петр помогает мне подняться, осторожно укладывает на кровать.

— Пять сантиметров. — Акушерка подключает капельницу, чтобы ускорить схватки.