Николь Краусс - Хроники любви

С каждым годом мои воспоминания об отце становятся все более тусклыми, смутными и далекими. Когда-то они были живыми и яркими, потом стали похожи на фотографии, а сейчас они уже скорее как фотографии фотографий. Но иногда бывают моменты, когда память о нем возвращается ко мне с такой ясностью и внезапностью, что все чувства, которые я годами пыталась подавить, выскакивают как черт из табакерки. В такие мгновения мне кажется: может, то же самое чувствует моя мама.

Каждый вторник я садилась в метро и ехала в город, в класс «Рисование с натуры». Во время первого урока я узнала, что это значит. Оказалось, что на занятиях надо рисовать абсолютно голых людей, которых нанимали, чтобы они неподвижно стояли в центре, а мы располагались вокруг на стульях. Я была самой младшей. Я пыталась вести себя непринужденно, будто годами только и делала, что рисовала голых людей. Первой моделью была женщина с обвисшей грудью, вьющимися волосами и красными коленками. Я не знала, куда смотреть. Весь класс вокруг меня склонился над альбомами, усиленно что-то зарисовывая. Я нерешительно провела несколько линий на своем листе бумаги. «Друзья, не забываем про соски», — призвала учительница, проходя по кругу. Я добавила соски. «Можно?» — спросила она, подойдя ко мне. Взяв мой рисунок, она показала его всему классу. Даже натурщица повернулась, чтобы посмотреть. «Вы знаете, что это? — спросила учительница, указывая на рисунок. Несколько человек покачали головой. — Фрисби с соском». — «Простите», — пробормотала я. «Не надо извиняться. — Она положила руку мне на плечо. — Поработай над тенями ». Затем она продемонстрировала классу, как из моей летающей тарелки сделать огромную грудь.

Модель на втором уроке очень напоминала первую. Каждый раз, когда учительница проходила мимо меня, я склонялась над своим рисунком и яростно работала над тенями.

Дожди пошли ближе к концу сентября, за несколько дней до моего дня рождения. Они шли целую неделю; иногда уже казалось, что вот-вот выглянет солнце, но тучи загоняли его обратно, и дождь шел снова. Иногда он лил так сильно, что Птице приходилось бросать свою работу с кучей рухляди, хотя он и накрывал ее брезентом, под которым начинала угадываться форма лачуги. Может, он строил дом для встреч ламедвовников. Две стены были сооружены из старых досок, другие две он сложил из картонных коробок. Крыши пока не было, если не считать провисшего брезента. Однажды я увидела, как он карабкается по лестнице, прислоненной к этой груде хлама. Он тащил за собой большой кусок металлолома. Я хотела помочь ему, но не знала как.

Утром в свой день рождения я проснулась от крика Птицы. «Вперед и в бой!» — кричал он, а потом запел For She's а Jolly Good Fellow. Когда мы были маленькие, эту песню в наши дни рождения пела мама, но потом Птица взял эту обязанность на себя. Мама вошла чуть позже и положила свои подарки мне на кровать рядом с подарком Птицы. На душе у меня было легко и радостно, пока я не открыла подарок брата: это оказался оранжевый спасательный жилет. Я молча уставилась на подарок в оберточной бумаге.

— Спасательный жилет! — воскликнула мама. — Замечательная мысль! И где только ты его достал? — спросила она, трогая лямки с неподдельным восторгом. — Полезная штука.

«Полезная? — хотелось закричать мне. — Полезная?!»

Я начинала всерьез беспокоиться. Что, если религиозность Птицы была не временным явлением, а хроническим фанатизмом? Мама считала, что таким способом он пытается примириться с потерей отца и со временем это пройдет. Ну а если время только укрепит его веру, несмотря на все доказательства против? Что, если у него никогда не будет друзей? Что, если он начнет разгуливать по городу в грязном пальто, раздавая спасательные жилеты, и ему придется отвернуться от реального мира, потому что тот не соответствует его мечте?

Я попыталась найти его дневник, но Птица больше не хранил его за кроватью, не было его и в других местах, где я смотрела. Зато под своей кроватью, в куче грязного белья, я обнаружила просроченную на две недели библиотечную «Улицу крокодилов» Бруно Шульца.

Я как бы между прочим спросила маму, слышала ли она об Исааке Морице, писателе, который, по словам швейцара дома номер 450 по Восточной 52-й улице, был сыном Альмы. Мама сидела на скамейке в саду и смотрела на куст айвы, как будто он вот-вот должен был что-то сказать. Сначала она меня даже не услышала. «Мама», — повторила я. Она обернулась и удивленно посмотрела на меня. «Я спросила, ты когда-нибудь слышала о писателе Исааке Морице?» — «Да». — «А ты читала его книги?» — «Нет». — «Как ты думаешь, он заслуживает Нобелевской премии?» — «Нет». — «Откуда ты знаешь, если не читала его книг?» — «Я предполагаю», — только и могла сказать мама, потому что она никогда бы не призналась, что раздает Нобелевские премии только покойникам. После этого она снова вернулась к созерцанию своего куста.