Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Тут уж в дело вступала Кира — чистила, разделывала, рассовывала по холодильнику, плотно забивала морозилку. Крутила лосиные котлетки, добавляя к мясу свиного жира, жарила подлещиков, солила щучью икру. У Кирочки все и всегда выходило споро, ладно, легко как-то, на зависть Марине. И молоко у нее с плиты не убегало, и каша не пригорала, и кружевные воротнички к школьной форме пришивались ровненько, и косы заплетались послушно. Киру все в доме слушались беспрекословно, будто даже с удовольствием. И Кира позволяла себе Марине перечить, не соглашаться с ней, поучать. Марина злилась, чувствуя Кирину правоту, но поделать ничего не могла. Куда она без Киры? Совсем пропадет. И ведь, странное дело, на службе у Марины тоже все и всегда выходило ладно и правильно, как у Киры на кухне. На фабрике Марину Львовну ценили, в пример ставили, по общественной линии продвигали, в партию готовили, значком ударника комтруда наградили. На работе Марина чувствовала себя страшно умной, талантливой, передовой, не то что дома. Дома — как английская королева, что царствует, да не правит.

Если бы Марине Львовне кто-нибудь посмел сказать, что она мало любит своих домочадцев, то она рвала бы и метала в гневе, была бы нетерпима к обидчику. Искренне была бы нетерпима. Она твердо знала, что любит их всех, что, кроме них, у нее и нет-то никого, готова была жизнь положить ради них. Да что там, она уверена была, что это и называется простым словом «счастье». Но только иногда нестерпимо хотелось собрать вещи и уйти из дома, тихонько прикрыв дверь. Совсем уйти — и будь что будет. В такие редкие моменты Марина Львовна брала собаку, поводок и отправлялась гулять. Странное дело, именно собаку она как раз таки и не любила, признавала это неоднократно. Собака об этом догадывалась, к Марине с нежностями никогда не лезла, держалась на расстоянии. Но гулять покорно шла, а на прогулке вела себя странно послушно, не доставляя хлопот. Жалела, должно быть, сочувствовала. Марина долго гуляла по окрестностям, забывая оборачиваться время от времени назад, не помня, что не одна. Ни с кем не разговаривала на собачьей площадке, не знакомилась. Молча шла и шла, теребя в руках какой-то непонятный предмет, при ближайшем рассмотрении оказывающийся кожаным поводком. Все видимые приличия таким образом были соблюдены: она же не просто уходила, а с видимой целью, а что так надолго, так это от привычки все делать хорошо и качественно. Из какой-то странной благодарности по возвращении давала собаке кусок колбасы, которую та бережно принимала с удивлением, почтительно виляла хвостом.

Дети росли здоровыми, крепкими, а не дружными. Ладно бы Любик выбивался из строя — он мальчик, но девочки обязаны были дружить между собой, одни же гены, одно лицо. Но как раз таки у девочек и наблюдались непримиримые противоречия. И то, что жили они в одной комнате, не сближало, а только больше настраивало друг против друга. Дрались, вредили друг дружке до того, что периодически Любомиру приходилось утешать Верушку, уступать той свою комнату, а самому ночевать в Вериной кровати. С Любомиром Надя не дралась. С Надеждой надо было бы быть построже, чаще внушения делать, но рука у Марины не поднималась: в детской стремительности дочери, в ее безотчетном рвении быть первой всегда и везде, в желании покрасоваться и поверховодить Марина себя узнавала.

А Верка совсем не в Марину, скорей в Николаеву породу. Медлительная, скрупулезная, дотошная. Вдумчивая и мечтательная. Вот вроде бы она здесь, а вроде бы где-то в облаках витает. Или тихо сядет рядом, под руку подсунется и сидит так, не шелохнувшись, будто мышка в норке. Долго может сидеть, пока Марина не встанет, на домашние дела не оторвется. Хотя именно Верка, единственная из троих, на пианино играет.

Шикарное пианино «Красный Октябрь» Марина Львовна достала по блату, купила с тринадцатой зарплаты с премией. Очень хотела, чтобы дети музыкой занимались. Про покупку дома никто не знал, Марина решила сюрприз сделать. Пианино привезли из магазина в грузовике двое здоровенных грузчиков, пыхтя и отдуваясь, втащили в квартиру. Дети в приступе неописуемой радости вопили и мешались под ногами, Кира, застыв в кухонном проеме, прижимала руки к сердцу и фартуку, дядьки-грузчики матерились, Марина лихорадочно двигала стулья, собирала в охапку вазочки и цветочные горшки, освобождая место для того, что красиво именовалось инструментом. Детей, весь вечер в три руки энергично насилующих фортепиано, решено было отдать в музыкальную школу. Все были счастливы и довольны Марине на радость.