Лидия Ульянова: Здесь и сейчас

Я увидела, как заблестели вдруг ее глаза, налившись слезами. Я сделала попытку вскочить со стула, чтобы успокоить, но Надя не дала мне такой возможности. Встала сама и отвернулась, чтобы я не видела, как крупные горошины покатились из глаз, утерла лицо руками.

Я могла верить ей или не верить. Могла считать, что это тщательно срежиссированный, талантливо исполненный спектакль, призванный отвлечь меня от мысли о совершенном убийстве, сыграть на чувствах. Но почему-то я так не считала, я верила в ее искренность, в подлинность этих слез.

— Ты спросила, как мама не заметила, что я не Вера? Да все она прекрасно видела! И понимала, что я влипла в историю, хоть я ей правды так и не сказала. Она знала, что тебя уже не спасешь, а мне помочь еще можно. — Надин голос звучал глухо, заглушаемый слезами. — Она же не догадывалась о том, что случилось на самом деле. Любомир признал свою вину, полностью раскаялся, срок отсидел… Может быть, она просто не хотела верить в то, что Вера умерла? Не знаю…

Она опять замолчала, на этот раз надолго. Стояла, упершись высоким лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами, в холодную металлическую дверь холодильника, обхватив себя руками за плечи. Я не знала, что сказать, тоже молчала, боясь разрыдаться. Как и раньше, Надя оказалась на высоте, первой взяла себя в руки:

— Любик, кстати, сразу заметил подмену. Освободился, вернулся домой и прямо с порога меня узнал.

— И что он?

— Что он! Он тоже молчит, только его молчание дорого мне обходится. Приходится откупаться.

— Он требует денег за молчание?

— Требует, да. Но, знаешь, я не в претензии. Я ему жизнь сломала, поэтому помогаю, как могу. Хоть и знаю, что он все пропьет. Лечиться его несколько раз устраивала, да без толку.

— Надь, ты не должна так себя корить, — попыталась утешить я. Совершенно искренне, между прочим. — Он сам свою жизнь сломал. Еще раньше, когда только начал пить. Мы же пытались его тогда образумить, учиться заставить, а он у нас деньги подворовывал. Мы с тобой, две молодые девчонки, работали с утра до вечера, а он с дружками пиво с водкой хлестал. А тогда, перед отъездом на дачу, даже на Киру руку поднял…

Она обернулась ко мне, посмотрела с нескрываемым изумлением:

— Ты что, оправдываешь меня, что ли?

— Не знаю, — пожала я плечами.

Еще совсем недавно я видела в ней главного своего врага, смертельную опасность. Опасность эта, надо признать, до сих пор окончательно не исчезла. Кто мог знать, что у нее на уме? Но острота моего недавнего гнева значительно поуменьшилась, растворилась в воспоминаниях и открытиях.

— За всю жизнь ты никому ничего не рассказала? Это же, наверно, мука — все держать внутри, всегда под контролем?

Она помолчала, пристально взглянула мне в глаза, словно силилась увидеть что-то внутри меня.

— Было один раз, — ответила после долгой паузы. — В монастыре…

— Где?.. В каком монастыре? Зачем? Это же опасно… — не сразу сообразила я.

— Я тогда как раз институт окончила, работать начала. Работу ветеринара ненавидела. А тут мама умерла, Любомир освободился, мы с ним вдвоем остались в одной квартире. Так тошно было, что я пыталась руки на себя наложить. Таблеток снотворных наглоталась. Он не дал, откачал. Я, говорит, тебе, паскуде, сдохнуть не дам, живи и мучайся. Тогда я в Эстонию поехала, в Пюхтицкий монастырь женский. Два года в послушницах ходила, в монахини готовилась…

— И что?.. — Для меня услышанное было потрясением: я могла себе представить все что угодно, но только не Надьку в монастыре. Видимо, ей в самом деле нелегко дались те годы, если решилась на бегство в святую обитель. — Что дальше?

— Ничего, — она буднично пожала плечами, усмехнулась, — не взяли меня в монахини. Матушка Варвара, настоятельница, прогнала. Умная была женщина, я мудрей в жизни своей не встречала. Когда я ей всю правду рассказала, она ответила, чтобы обратно в мир уходила. Твой, говорит, крест — тебе и нести. Иди, живи и работай, как Вера бы жила. Это твое на всю жизнь единственное послушание — жить, лечить и помогать. Только этим сможешь собственную душу спасти… Вот, видела сегодня, лечу и спасаю…

Она картинно развела руками, но в жесте этом не было ни намека на издевку. Я догадалась, что после настоятельницы я была вторым за эти годы человеком, с которым Надя могла быть сама собой. Хоть ненадолго, на пару часов, но оказаться той, прежней, настоящей. И она не собиралась упускать такой возможности.

— Если бы ты знала, как много я готова отдать, чтобы все вернуть! Я даже помыслить не могла тогда, в юности, что превращаю свою жизнь в ад, в сумасшедший дом. Чем старше я становлюсь, чем меньше мне остается жить, тем больнее. Как я там, наверху, буду ответ держать? Ну дали бы мне лет пять за этого проклятого Фаберже, так я бы отсидела и жила с чистой совестью. Но мне казалось: все, конец света, семья отвернется, мама из жизни вычеркнет! Ты говоришь, тебе сны про Веру жить не давали, а мне эти сны тридцать лет уже снятся. Мой единственный способ с ними бороться — стать лучшей Верой на свете.