Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

– И кого же ты собираешься взорвать?

– Все человечество!

– Мелочным тебя не назовешь… Мишка сказал, что ты приходил к нему утром с какой-то красавицей.

– Я так и знал, что он проболтается!

Вообще-то Стас не разозлился. Ему даже стало приятно, что отец узнал об этом со стороны, как настоящую историю такого рода, которая передается из уст в уста. И рассказывают их только о взрослых.

Продолжая встряхивать макароны, отец посмотрел на него через плечо. Глаза его смеялись уже вовсю.

– Мишка просто не понял, что это настоящая военная тайна, – Аркадий подмигнул. – Вы ведь с ней бомбу изобретаете, верно? Представляю, что будет, когда она рванет…

Песок был преувеличенно-желтым, как в голливудском клипе какой-нибудь жизнерадостной попсовой песенки. Он заставлял щуриться, и Матвей брел почти вслепую, различая слева шум волн, который не приближался и не удалялся. Значит, он шел по прямой.

На самом деле моря не было, его скрывала непрозрачная пелена, восходившая от кромки воды. Недвижная красота песка ревниво отгораживалась от изменчивой красоты стихии, и это наводило на мысль, что необходимо выбирать одну из них. И служить ей. Служить, пока хватит сил вдыхать этот раскаленный воздух.

– Золото, чистое золото, – бормотал он, пересыпая ускользающие струйки из ладони в ладонь.

Кожа стала сухой, казалось, вот-вот она пойдет трещинами, как та земля, которую покрывал сияющий песок, скрывая ее уродство.

– Уродство…

Матвей повторил это вслух, думая уже не о земле, погибшей от несбывшегося желания влаги. Вернее, не только о ней. Но о земле тоже, ведь и она принадлежала его миру, который как раз и был – сплошное уродство. Только потому, что Красота, которую Матвей внезапно открыл для себя, существовала вне этого мира.

Огонь и кротость, юность и женственность, та самая Вечная, принести на алтарь которой свою жизнь – счастье. «Я увидел ее», – его слезы просачивались в ту реальность, что ждала его за пределами сна, но сейчас Матвей еще не осознавал этого и плакал так горестно, как не доводилось с самого детства.

Он увидел Ее, но Она не вошла в его мир. Только мельком осветила всю убогость его бытия, заурядность, обделенность небесным светом.

– Божественное лицо, – шептал он, все еще пребывая в своем жарком, изнуряющем сне. – Рафаэль… Боттичелли… Лучше! Это сияние… эта стыдливость… Ремедиос Прекрасная. Лучше! Никаких слов не хватит, красок таких не бывает…

Он не ощущал в себе суетливо копошащегося Гумберта, ведь эта девочка была почти взрослой: несколько месяцев – и уже студентка. Никто не осудит за любовь к студентке… Каникулы затягивают жаром зыбучих песков… Они тонут вместе, погружаясь на глубину так медленно, что проходит вечность, но не гибнут. Он припадет к этому несравненному телу и вытянет его на поверхность силой своего желания. Нет ничего более могучего и непобедимого, это он чувствует даже сквозь сон. Он спасет ее. Это сияющее лицо, подобно солнцу, взойдет над его миром!

– Что-то случилось?

Маша лежала рядом, поддерживая голову согнутой рукой, и смотрела на него без улыбки. Так они еще не просыпались – не улыбаясь друг другу.

– А что могло случиться? – Матвей выдавил из себя безмятежность и всем телом, каждой клеточкой мозга ощутил: вот оно – уродство. Эта ложь, эта привычка изворачиваться… Они и составляют сейчас его жизнь. Такую не жаль похоронить в песке.

– У тебя слезы лились рекой. Я еще ни разу не видела, чтобы спящий человек так плакал, – она говорила отстраненно, будто уже наверняка знала, что его ночное горе не имеет к ней отношения.

Он напомнил:

– Как же? А в том рассказе Казакова, который ты так любишь? Забыла?

– Там плакал ребенок. Он прощался с бессознательной порой детства.

«Она все время что-то мне объясняет, – он едва не поморщился. – Таким… учительским тоном. Но вчера утром меня это не раздражало… Или уже?»

– А ты с чем прощался?

Маша смотрела на него в упор. Оттого, что она лежала спиной к окну, ее глаза казались почти черными, они держали его в своих оковах, и не было возможности увернуться.

Но оставались еще слова.

– Наверное, с жизнью, – сказал Матвей. – Мне снилась пустыня с бесконечными песками. Они затягивали. Я знал, что мне не выбраться.

Это было правдой. Не полной, и все же он мог считать, что не обманул Машу.

Но ее глаза не приняли эту правду.

– Было страшно? – спокойно спросила она.

– А ты как думаешь, раз я плакал?!