Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

– Я посмотрю, – пообещала Маша. – Выберу что-нибудь. Книгу? Или перчатки? Он ходит в старых, они уже ни на что не похожи.

Мишка с подозрением уточнил:

– А это не слишком дорого? Вдруг у меня не хватит…

– Конечно, хватит.

– Ну, тогда ладно.

– Он собирается отмечать день рождения?

В голосе мальчика послышалось страдание:

– Он сказал, что пойдет с этой девчонкой в «Фаст-фуд». Я уже выпишусь, но меня он все равно с собой не возьмет.

Маша догадалась:

– А хочешь, я куплю тебе пиццу?

– Она ведь дорогая, – у него ожили глаза.

– Это ты – мой дорогой. Хочешь, я прямо сейчас сбегаю? И тебе не придется есть то, что принесут на обед.

– А ты успеешь?

Мишке не верилось, что буквально пару минут назад ему хотелось ударить ее по руке и довести до слез. Зачем все это, если мама так хорошо все понимает? Всегда понимала…

И когда она встала со словами: «Сейчас, я мигом!», Мишка едва удержался, чтоб не вцепиться в ее руку.

Теперь уже у Стаса, кажется, впервые в жизни, сердце колотилось так, что Нина не могла не ощутить его толчки. Ведь они прижимались друг к другу теснее некуда, и между ними не было ни клочка одежды, способного создать хотя бы малейшее препятствие.

Его изумленный взгляд обжегся о кровь, вытекшую на простынку из раны, которую нанесла Нине та оглушающая, ослепляющая страсть, которой Стас в себе до этого момента и не подозревал. Как это случилось? Вырвалось – откуда? Значит, все это время он хранил в себе некий тайник эмоций и даже не догадывался об этом…

– Я этого так ждала, – прошептала девочка и совершенно женским, не раз виденным им в кино жестом прижала его голову к своей груди.

Почти не дыша, Стас прислушивался к тому, как все его тело заполняется смесью благодарности и стыда. Он ведь знал, что причинил ей боль, успел заметить на ее лице гримасу почти детской обиды: «За что?!» Так морщился, кривя губы, Мишка, когда старший брат, толкая в спину, выпроваживал его из комнаты. И то, что в этот момент Нина в сознании Стаса слилась по родству чувств с братом и растворилась в той любви, которая была направлена на Мишку, внезапно сделало ее родной, необходимой настолько, что нужно было цепляться за нее обеими руками. А о боли она забыла сразу же, хотя и пяти минут не прошло…

Однако стыд был связан с другим. Этой девочке удавалось держаться так (природа подсказывала?), что все, чего Стас боялся и по чему так томился, само собой сложилось естественно и хорошо. Каждую секунду он чувствовал, что поступает правильно и происходящее никому не во вред. Но где-то позади, на расстоянии, все же маячила еле различимая мысль о грехе и обмане, которых он не хотел знать. И Нина помогала ему: эти опасения мельчали и мельчали, точно крошились от ее мягких прикосновений.

Он только спросил, опасаясь вполне предсказуемых последствий:

– А если ты…

В ее улыбке проступило что-то взрослое, недоступное Стасу:

– Тебе ни за что не придется отвечать. Я ведь сама хотела этого… Но я думаю, что сегодня – не опасно.

И эта мнимая безопасность, ощущение безнаказанности окрылили его. Теперь Стас чувствовал, что впереди его ждет лишь хорошее, и беспокоиться, а значит, лишать себя уверенности в обратном, так нужной сейчас, не о чем. Он, конечно, слышал о парнях, которые попадались на эту удочку безмятежного удовольствия, а потом оказывались в ЗАГСе или в тюрьме, но Стас знал Нину не первый день, даже не первый год, и не помнил за ней ни одной подлости, каких уже целый воз был за плечами других отличниц.

Теперь ему было не совсем понятно, чему он сопротивлялся столько лет, если эта нежность, эти мягкость и тепло всегда были в Нине и могли войти в его жизнь гораздо раньше. И вместе с тем что-то подсказывало Стасу: если б он поторопился, шагнул ей навстречу до того, как все в нем до боли оголилось от желания вернуться в мир счастливых людей, то сейчас не испытал бы такого состояния переполненности тем радостным и живым, что, наверное, и называется любовью.

Впервые за последние месяцы Стас не обнаруживал в душе той озлобленности, что уже стала привычной и которую он стал считать главной в своем характере. Только вот стыд никуда не ушел… Крошечным осколком он блуждал по венам, то и дело напоминая о себе острой болью. Как ни старался, Стас не мог забыть того плана, который заставил его привести Нину в свою комнату, где поджидало то, о чем боязно было и думать всерьез.

Разве он мог представить, что в этой девушке – ее душевности, в ее теле, можно обрести все то, ради чего он уже готов был отказаться от всех планов на свете? Больше всего Стасу хотелось добежать до холодильника и выбросить к чертям то, что он, полагаясь на рассеянность отца, замаскировал, положив в баночку и обернув газетой. То самое, украденное у Матвея.