Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

…У той девочки губы шевелились так же беззвучно, он так никогда и не услышал ее голоса. И не узнал имени. Она вся была – фантазией его четырнадцатилетнего возраста, рыжеволосый отблеск того детства, которое истаяло тем летом, когда, приехав в спортивный лагерь, Матвей в первый же вечер на озере увидел девочку, катавшуюся на лодке с мужчиной. Кем был тот человек? Тогда мальчик был уверен, что это ее отец. Теперь Матвей допускал: могло быть иначе…

Эта похожая на видение пара на лодке появлялась на озере каждый вечер, но никто из лагерных так и не познакомился с ними, даже не приблизился. Это казалось невозможным. Разве удавалось кому-то поймать мираж? Говорили, что это – дачники, и в этом слове слышался отзвук другой жизни… Изо дня в день Матвей следил за той девочкой сквозь мокрые ресницы, и в них вспыхивали, растягивались гирляндами капли, окрашенные цветом ее волос.

Та его любовь была сплошной иллюзией, но сколько в ней было жизни! Он пережил с той девочкой такое, чего потом никогда не случалось в реальности. Даже похожего. Может, потому, что уже не хотелось с другой… Самые трепетные признания, первые и последние стихи, конечно, – ужасные, самые мучительные и сладкие ночи остались на берегу того озера, название которого он забыл. Зато отлично помнил ее плавные движения…

– Сокровище, – прошептал Матвей, не находя сил покинуть постель, над которой еще витали жаркие, солнечные сны. – Я не могу упустить ее во второй раз.

Его вдруг осенило: сейчас Нина должна быть дома, занятия в школе начинаются во вторую смену. И бодрость сразу взбурлила в нем! Он забегал, одеваясь на ходу, что-то заталкивая в рот, разыскивая ключи от машины, которые всегда бросал где попало. Прорвавшись после Маши в ванную («Кто она такая?» – на миг возникла нелепая мысль), Матвей окунул лицо в пригоршню ледяной воды. Посмотрел в зеркало: «Остынь. Выдашь себя в два счета. Уже почти выдал».

– Ты не зайдешь со мной к Мишке? – Машин взгляд опять показался ему настороженным.

Матвей нашелся:

– Нет уж! А вдруг там Стас. Я дважды не наступаю на одни и те же грабли.

– Я поговорю с ним…

– Не надо. О чем? «Надо любить Матвея, потому что я его люблю»?

Его самого обожгло, будто это открылось лишь сейчас: «Любит. Всю свою жизнь бросила к моим ногам. Так обычно говорят про мужчин, только я-то как раз ничем не пожертвовал…»

Эта разрушенная, переломанная при его же участии жизнь так весомо навалилась на него, что Матвей опять сел на неубранную кровать. В пятнадцати минутах езды отсюда, на другой кровати, железной, с панцирной сеткой, на которую был положен деревянный щит («Спина должна быть прямой!»), лежал Машин ребенок, тоже искалечившийся из-за них, если быть честными. У него таяли мышцы и падало зрение оттого, что он читал лежа. А если не читать, то за месяц можно и озвереть…

Глубокие Мишкины глаза глянули изнутри его самого, и Матвей непроизвольно мотнул головой: нет, этот не озвереет. Такой мальчишка… Весь в отца – благословит и отпустит. Сам скрючится от боли, задохнется, но отпустит, не заставит страдать.

«А если б Аркадий был другим, ушла бы? – он безотчетно проследил за Машей, собиравшей сумку с «передачкой». – Если б знала, что получит не пряник, а кнут? Я знаю, что тогда было бы: на той конференции она только посмотрела бы на меня чуть дольше, чем на других, и уехала домой. Всё. И сейчас я был бы свободен».

– А знаешь, что я вчера видел? – вспомнил Матвей без видимой связи. – Набор всяких волшебных причиндалов Гарри Поттера. Давай купим Мишке? Он его любит? Почему я сразу не взял? Там есть даже музыкальная волшебная палочка…

Маша улыбнулась, держа в руке три мандаринки, будто собиралась жонглировать ими.

– Настоящая? – спросила она.

– Поиграй с ним. Хочешь, чтоб позвонки стали здоровыми? Легко! Наколдуем. А ноги сразу начнут ходить. И вообще, пусть все будет классно!

– Все? – отозвалась Маша с сомнением и погрустнела. Потом взяла себя в руки: – Почему бы тебе самому не наколдовать? У тебя лучше получится.

– В том смысле, что я сам еще ребенок?

– А разве нет? Шучу. Ты лучше входишь в образ. Хоть и не артист… Или артист?

Он постарался перевести разговор в другое русло:

– Мне к Мишке не прорваться. С утра там Стас, вечером Аркадий. Оба будут просто счастливы меня видеть!

Заметив мандарины, Маша наклонилась над сумкой, и голос ее прозвучал сдавленно:

– Не знаю. По-моему, Аркадию уже безразлично все, что касается меня. Он перегорел.