Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Веркин Внук сел на тулупе и, подобрав губы, смотрел в пламя очага так, словно хотел пустить в него меткий плевок.

– Х-хы! – сказал, ни к кому не обращаясь. – Ну да, Советы. А при Власове были б городские и сельские думы...

Все молчали. Степан Колохин прихлёбывал из котелка горячую воду, посасывал кусок сахара.

– Эх, милый! Теперь жди-ии... – протянул с неподражаемой скорбью.

Сало Ем тряхнул головой и, энергично почёсывая обеими руками щёки под бородой, усмехнулся:

– Явись Власов – во-о было б кино!

– Германия может вернуться – с Власовым, – поддержал, но ворчливо, в не отпустившей ещё обиде Лысарь.

– Только бы потом ушла! – высказал Сало Ем, подвинулся к Лонгину: – Священник в Выходцах говорил: уже целые русские части бьются против Сталина – эти-то, мол, и возьмут Москву. А ему, попу, говорят: так! а почему они в немецкой форме? А он: вот и хорошо! значит, немецкие солдаты видят в них равных братьев по оружию и после победы не обманут.

– У власовских – своя форма! – перебил Веркин Внук.

– Дак и я к тому! – Сало Ем ещё ближе придвинулся к инженеру: – Священнику говорят: под Псковом стояли власовцы, бригада. В своей форме, под бело-сине-красным флагом. Так эти как немцам – не братья по оружию? А он: это по чьему желанию такая форма – по немецкому или по русскому? По русскому. Ну так – он говорит – это ж уважение к нам, к русским. Тем более Германия не обманет!

Рассказчик произнёс тихо, нараспев, захваченный воспоминанием:

– За эти ре-е-чи теперь вынет из него душу НКВД.

У Лонгина было свербяще-сухо во рту. Он хотел было заговорить об Усвяцовых, но только захватил нижними зубами верхнюю длинную губу. Неожиданно для себя улыбнулся мальчику в тёплой шубейке. Затем уже осозналось: «Я благодарен ему за то, что он – дошлый, юркий: такой полезный для моего дела».

Точно так же открылась Лонгину в мужиках, ширококостных и ухватистых, от века неистребимая дельность. В том, как ладненько они полёживали и посиживали у огня, как родственно одушевляли первобытное убежище, была непреходящая дикарская грация.

Лонгин наблюдал за Ретнёвым, который отмахал ещё одну ходку и опять был в работе: невозмутимо, как прялку, осматривал с эстонцами плоскую увесистую мину и извлечённый взрыватель.

Колохин поскрёб ногтем дно пустого котелка, вздохнул и воззвал горько, точно вопрошая недобрую к нему судьбу:

– Сало не будем жарить?

На огромной сковороде зашипело сало, нарезанное пластинками. Жирно-вяжущий запах, несравненно пленительный для знатоков, заполонил сжатое пространство. Неразговорчивые эстонцы разительно повеселели и переместились к самому очагу, оказавшись вдруг беззаботно-расслабленными и обаятельными.

Жался к очагу и нетерпеливо навострившийся мальчик. Ретнёв удивлённо и требовательно спросил его:

– Титешный! Ты чё не пошёл к Игнату?

– Иду-иду!.. – убеждающе, искренне отвечал мальчик. – Щас сало готово – и иду!

На него оглянулся Сало Ем:

– Дак ты взял свою долю!

– Тут – жареное! Душа разницу понимает.

Ретнёв дал ему плитку шоколада.

– На-а и дуй! Не запоздай, не подведи нас!

Мальчик быстро цапнул шоколад, но тут же построжал, небрежно сунул плитку в карман шубейки и ушёл с недовольным видом. Ему, «Титешному», всего одиннадцать лет, однако заметно: он чувствует себя фигурой весьма нужной и обоснованно проникнут самоуважением.

От него требовалось, придя в Нижнёвку, по памяти передать необходимое своему человеку.

Советские тотчас по приходе взялись за население, «строя работу по просеву и выявлению», но ещё не во всё въелись и – наспех пока – поставили Игната Мызникова председателем сельсовета. Очень он убедительно при слове «немцы» сжимал кулак и морщил лицо плаксиво-злобной гримасой. Капитан даже выпил с ним водки. Фамилия капитана была Мозолевский, его люди носили погоны с краповыми кантами – отличительный знак войск НКВД.

Вынырнув из землянки, Лонгин загрёб рукой снег и вытер им заспанное лицо. Только что внизу Ретнёв скомандовал:

– Пора! Поспешаем с козами на торг!

Начиналась ночь с лёгким морозцем, над верхушками елей стояли звёзды. Ретнёв махнул рукой, и группка гуськом пошла за ним в самую, показалось Лонгину, чащобу. Снеговая толща взялась коркой, она не держала человека – и продвигались, увязая по пояс. Вскоре начался пологий спуск, склон делался круче и вдруг обрезался почти вертикальным земляным откосом: все попрыгали в сугроб. Из него попали на голый, выпукло наросший лёд, блёсткий и прозрачный в свете месяца, как стекло.