Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

– Ищете что-то? – спросил в мысли: ой, худое творится с инженером!

– Подойди-ка, – позвал тот.

Но и отсюда их потеснили: грузчикам понадобились ящики. Тогда Лонгин вошёл в проход меж рядами поставленных одна на другую бочек с эрзацбензином, зашагал дальше: Ретнёв следовал за ним. Лонгин, задевая плечами бочки, повернулся к спутнику лицом.

– Щёлк зажигалкой – и мы уже будем не мы, а центр рукотворного солнца!

Олег стоял как не слыша; не глядя на руки приятеля, готов был действовать молниеносно – рванись они к карману. Лонгин сказал с тихой яростью:

– Дай мне достать капитана! Налёт устрой! Раненых буду своей рукой добивать… – показал Ретнёву могучую руку.

– Выйдемте отсюда! – требовательно произнёс тот. – Одна бочка стронется: и все кувырком. Завалит нас.

Они возвратились на свободное пространство. Пристально следящий за инженером Ретнёв понял: тот не сыплет угрозами попусту, лишь бы отвести душу.

– Вы хотите операцию по уничтожению?

– Во что бы то ни стало! Пойдёшь – на прежних условиях?

К северо-востоку от Пскова, углубившись в лесной массив, ночью перешли линию фронта шестеро. Двигались сквозь дебри по рыхлому снегу, одежда на спинах напитывалась потом, а лица полизывал мороз.

Неясно белел месяц, впереди за деревьями различилось малозаметное возвышение. Снег лежал на нём, словно исполинский ломоть сала, из ломтя торчало что-то похожее на низко обломившийся древесный ствол: дымовая труба.

– Прибыли! – бросил Ретнёв, экономя дыхание.

Лонгин разглядывал возвышение: оно оказалось землянкой. Нижний край её крыши пришёлся чуть выше пояса. Стены были из брёвен, стоймя врытых в землю и точно сросшихся подтёсанными боками. Ход в землянку скрывал настил из ветвей, задержавший на себе снег.

Спускались чутко и бережно, луч фонарика загулял в утробе землянки. Чиркнув спичкой, взлелеяли пламя под дровами в открытом очаге: над ним нависало, напоминая огромный перевёрнутый таз, жестяное устье дымохода. Закрутевший вихревой жар так и заревел в нём.

Трещали пылающие смолистые сучья, оглушительно постреливали выкорчеванные ещё в прошлые года, порубленные пни. Бревенчатые стены, лоснясь сажей, замокрели от тепла. Люди стали раздеваться, чтобы просушить набрякшее потом бельё.

В группе были два парня из эстонского отделения полиции безопасности, которое немцы в своё время сочли нужным учредить в Острове близ Пскова. В отделении хорошо знали Ретнёва по нередко совместной работе, и он, со своей стороны, нашёл, кого позвать на операцию. Первым же, кому сказал о ней и кто без раздумий согласился, стал Степан Колохин, в последнее время грустивший из-за проигрываемой войны. О чём бы он ни упоминал – неизменно подпускал горечи. Сейчас, заглянув в известный ему выдолбленный в бревне тайник и найдя там не только патроны, но и курево, выразил радость тоном жалобного упрёка:

– Это кто ж удружил – покурить оставил?

Колохин был старшиной Красной Армии, кадровым военным. После ранения на финской войне приехал в отпуск к родителям, в село под Псковом. У них, помимо Степана, была дочь на выданье и ещё трое подрастающих детей. Семья перебивалась кое-как в неотвязной заботе добыть корм для поросёнка. На колхозном поле там, сям осталась под снегом невыкопанная кормовая свёкла. Степан в одну ночь накопал полмешка, в другую – мешок. Кто-то заприметил, донёс. Приглашённый хлебать за решёткой щи у кума, Колохин отдыхал под Гомелем – срок прервали немцы.

Вернувшись следом за ними домой, подался в Псков служить в полиции. Думал о помощи семье, но, конечно, побуждала идти и ненависть к злобной, скаредной советской власти. В полиции его неотразимо пленил Ретнёв – истый артельный старшой, умеющий жить гибкой твёрдостью и деловым умом. Тот, со своей стороны, оценил понятливость Колохина и приблизил его к себе.

Взяли с собой и третьего земляка, служившего в полиции: нагло задирающего смерть парня лет двадцати Швечикова: ловкого и развязного.

Лонгин расстелил поближе к огню нижнюю рубаху, и Швечиков, показывая на неё, заржал:

– Наберутся вши, ха-ха-ха! Испугаешься?

Лонгин словно не услышал. Он рассчитался заранее со всеми пятью: они теперь привязаны к нему лишь честным словом. Каждого ожидает оставленная где-то в Пскове доля: в царских золотых рублях, что ходят на чёрном рынке, в золотых вещицах и в рейхсмарках. Повезло бы вернуться. И лишь для него это малоподходяще: лишив немцев предприятия, он стал преступником.