Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

– Воды вам? под рукой-то нет...

Гость мотнул головой, потёр ладонью лоб, глаза.

– Ну... что сказал?

– Воды хотите?

– Нет, об Усвяцовых.

Ретнёв, не изменив ни слов, ни тона, повторил известие. Лонгин, вскочив, резко наклонился к нему:

– Отбей её! Назови цену – я рассчитаюсь.

Хозяин указал ложкой на табуретку:

– Успокойтесь маленько.

Гость не садился, лихорадочно уговаривая:

– На это все мои деньги отдам… хочешь золото – обращу в золото.

Полицейский промолвил:

– Получу новые сведения – тут же их вам!

Спустя трое суток Ретнёв, придя на дом к фабриканту поздним вечером, сообщил, что партизаны передали Усвяцовых советским военным, которые вошли в деревню Серёдкино, семью держат там.

Хозяин поставил на стол два тонких чайных стакана, налил до краёв коньяком.

– Я пойду с тобой туда! Пойдёшь? – спросил шёпотом, словно простуженный.

«И дерут же тебе сердце кошки», – представил себя на его месте Ретнёв, не проживший ещё месяца с восемнадцатилетней женой, ради которой покинул прежнюю.

– Даю половину моего капитала – только вырви её из их лап! – моляще проговорил Лонгин, назвал цифру.

Двое сидели за столом друг перед другом, хозяин подливал гостю коньяку в стакан:

– У немцев ты столько не выслужишь. Это твой шанс!

Грандиозность суммы вдохновляла Олега, но он не верил, что с инженера не схлынет, что тот «не задаст рачьего хода». Так прямо и порушит свою карьеру из-за девчонки...

– Если и отобьём её, то вы учтите – может, придётся укрыться у кого-то на время. – Позволяя инженеру «тыкать», Олег, хотя он был на несколько лет старше, неизменно обращался к нему на «вы».

Лонгин отхлебнул коньяку из бутылки и припечатал её к столу до того крепко, что едва не расколол.

– Найдёшь, укрыться у кого?

Ретнёв равнодушно буркнул:

– За бесплатно не укроют.

– Заплачу – не обижу!

Полицейский начальник, подумав, заметил, как бы между прочим:

– Долгое укрывание не гарантирую. Докопается НКВД.

Лонгин в неукротимом душевном рывке к единственному выдохнул:

– На первое время укрой! А там – беру на себя...

Гость скупо придерживал ответ. Кумекал. По всему видать, Псков немцы не удержат, придётся уходить с ними. Работа для него ещё какое-то время будет, но в худших условиях: в чужих местах, без сети своих осведомителей. Самая пора искать, как вынырнуть из омута, – и тут золотишко ой как кстати!

Действительно, шанс. Чудо. И обстоятельства удачные. По согласованию с германским руководством (немцы никогда не исключали вероятность своего скорого возвращения), он оставил в тылу Красной Армии лучшую агентуру.

Помимо неё, осталось немало его сродников, тех, что помогали не явно и уповали ныне: авось, не заметёт советская метла. Все прочно к нему привязаны: кто получил от него за работу корову, кто – пару овечек, отрез сукна. Среди этих людей – бабы, шустрые старики, инвалиды и – дети. Чаще дети приносили для него сведения через линию фронта.

«На родине и каждая сорока для меня верещит», – Ретнёва уже проняло стремление к рискованной, но столь выгодной операции. У него вкус к отчаянному. Однако «да» он не сказал, попросив немного времени «побалакать с людьми».

А Лонгину виделась и виделась его Ксения – голенастая невыразимо милая, нежная девочка... Какой неизъяснимой мукой изводило его сознание, в чьих она руках. Скорее, скорее, через все преграды, – к ней!

Начальство ему доверяло: осталось незамеченным, что он ликвидировал банковский счёт и стал оформлять продажу предприятия датской фирме.

Ретнёв застал его на фабричном дворе кричащим: – Демонтировать змеевики и все медные части! – Шла погрузка на грузовики проданного имущества.

Лонгин едва не вцепился в пришельца:

– Что решил?

Тот был удручён тем, что приходилось сообщить:

– Имею сведения: девушка была ранена осколками в ноги. Фельдшер перевязал, и тут же их развели, привязали к концам коромысла и давай измываться. В сарае колхоза происходило.

Он умолк. Лонгин потребовал:

– Всё говори! Кого-то запомнили, кто измывался?

– Мне сказали: капитан. Он первый её... тут и солдаты. Скопом. Потом её убили. Приказали мужикам тело зарыть. Остальную семью увезли – скорее всего, в Ленинград.

У Лонгина обнажились белки над зрачками, искривился рот.

– Я их буду кусками резать!

По двору сновали занятые люди, ворочали и перетаскивали грузы: нигде не было местечка постоять. Он перешёл двор к месту, где громоздилась заготовленная тара, принялся ходить взад-вперёд, заглядывая в пустые ящики, постукивая кулаком по их стенкам: будто проверял надёжность. Ретнёву стало жалко его, и он не уходил.