Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

При нём – значительная сумма фальшивыми советскими рублями: изготавливали их германские специалисты, и обнаружить подделку без квалифицированного исследования невозможно. То, ради чего он жил теперь, был миг отмщения.

Прогревшиеся недра землянки как бы расправились, воздух стал мыльным и липким; от просушиваемого белья поднималась терпкая испарина. В открытом очаге нагорел слой рдеющих углей, от сполохов огня по стенам вздрагивали блики.

Лонгин ненасытно, со странным приятным удивлением рассматривал нож, который, по его просьбе, дал ему Ретнёв: разноцветную наборную рукоятку, чуть-чуть завитые «усики». До чего ладно подходила руке финка! Как красиво воплотившееся в ней мастерство.

Лонгин лёг на посечённые еловые веточки, покрытые рядном, и забылся.

Мало-помалу сон истончался, пропуская неспешные рассудительные голоса. В разговоре проступали контуры операции, которой был одержим Лонгин. План был – «вытащить» капитана и его солдат из Серёдкино. Ночной тревогой: «Напали бандиты!» – вызвать их в деревню Нижнёвку. Там, куда они выедут из леса, на недлинном отрезке между луговиной и озером, должны лязгнуть капканы...

Быть тому или нет – над тем вольна душа местного народа. И Ретнёв споро тянул стёжки от сельца к сельцу – от чего подгребали в землянку знающие жители.

Лонгин разлепил веки: в огонь подкладывал сучья кто-то бородатый. Человек обратился к инженеру:

– Боле, боле их было, чем десяток, – чекистов. – И пояснил проснувшемуся: – Засаду мы тоже делали в двадцать первом году. Чекистов побольше десяти, а нас – пять. У нас – пулемёт «льюис», и четыре бомбы мы кинули. Побили их, земляк, слышь, как городки сшибают.

– Всех?

– Ну, какие и убегли...

Рядом с незнакомцем у очага сидел на корточках Швечиков.

– У нас, борода, ни один не сбегёт!

– Ой ли?

Лонгин выбрался наружу. Десятый час утра, солнце залегло за облаком и оттуда вонзало световые мечи в неясное, затуманенное пространство. Внизу под могучими деревьями расплывчато серел сумрак.

Только инженер вернулся в нору – пришёл Ретнёв: выбритый, с холода смугло-розовый; поздоровался с занятым видом. В землянку спускались осмотрительные, приглядистые люди. Принесли три ручных пулемёта, гранаты, патроны. Один из гостей всмотрелся в инженера и вполголоса, будто предназначая лишь ему то, что никому не ведомо, доверил:

– Покамесь оружье можно после боёв подбирать – валяется открыто.

Другой мужик заметил:

– Бери да молись, как бы руки-ноги не оставить – мины!

– Мины нам тоже нужны, – указал Ретнёв, подозвал эстонцев: один из них понимал в минах.

Олег сидел на чурбане в серёдке кружка, щепетильно «прокатывал» предстоящее, разъясняя вопросы. Потом распределял, кому что делать.

Из незнакомцев остались, помимо «бороды», двое: на вид им, как и ему, по пятьдесят с лишком. Был ещё замкнуто-бесстрастный мальчик в неказистой, но как будто бы тёплой шубейке.

Прозвище «бороды» оказалось вовсе не Борода, а – Сало Ем. Он и принёс сало – «дин-цать хунтиков».

– Эй, Веркин Внук, я говорю, как мы партизанили в двадцатом, в двадцать первом годе-то...

Веркин Внук, чьи усы были щедро пробиты сединой, раскинул на постланном хворосте дублёный тулуп, проговорил тоскливо, задушевно и яростно, будто разъедаемый стремлением помочь, тогда как помочь нельзя:

– Только не надо мне про того офицера! я не могу слышать о нём... если б опять – я бы снова пожелал его душке: паром уйти!

Оказалось, крестьянами-повстанцами командовал офицер, который потом ушёл сдаваться коммунистам и увёл с собой четверых. Красные их обласкали, дали службу в Пскове – «а через два годика всех и кокнули!»

Сало Ем обратился к Лонгину:

– Боролись мы, слышь, земляк, за ту же совецкую власть, кхе-кхе, за Советы – но без коммунистов!

Третий мужик вдруг начал занозисто, настырным голосом:

– Во-во... разъебаи совецкие! Надо было стоять за возврат Керенского!

Мужика звали Лысарь, хотя лыс он не был. Молодым воевал в белой армии, угодил в плен и в то время, когда земляки партизанили, сидел в лагере.

Сало Ем с выражением сладкого благодушия адресовал Лысарю:

– К хуям твоего Керенского!

– У-уу, образина тёмная!

– Не темнее тебя, парикмахера!

(Лысарь отродясь не бывал парикмахером, и Сало Ем, вероятно, сам не знал, почему так назвал его).

Молчаливый мальчик вдруг закатисто, радостно расхохотался. Взрослые не снизошли до того, чтобы это заметить.