Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Ненависть, как серная кислота, облила оголённые нервы Лонгина. Перезаряжая автомат, он обжёг руку о раскалённый ствол. Нытьё заждавшихся мышц разрядилось в рывке – туда, туда, где хоронится беглый чекист. Лонгин нёсся, клонясь к стелящемуся насту. Чекист, надеясь, что пропал из виду, замер за толстой сосной: побежишь дальше – выдашь себя... Запоздало выглянул: на него мчался человек с автоматом. Чекист поспешил выбросить длинную руку с пистолетом – в глаза скакнули хлещущие вспышки. Он кинул оружие, приподнял, слегка раздвигая, полусогнутые руки – словно желал и не решался обнять:

– Сдаю-у-усь!

Лонгин набежал на присадистого плечистого детину, увидел усатое, в лоске испарины лицо. Держа автомат левой рукой, правой двинул детину в переносье: голова у того мотнулась, тело нехотя легло на хрупнувший зернистый снег. Прыгнув, Лонгин врезался коленями в упавшего навзничь, достал из-за голенища финку. Остриё проткнуло полушубок сантиметров на пять ниже верхней пуговицы, посеребрённые «усики» глубоко вжались в овчину.

Склонившись к побелевшему лицу, утоляя гнетущее пламя в себе, Лонгин как скареда вбирал движение выпученных глаз, ещё полных жизни и какого-то приторного искательства. Они не желали стекленеть, и, вырвав нож из груди чекиста, он прижал лезвие к его голове ниже правого уха – гадливо дёрнул вниз и влево.

Был не в себе, когда возвращался к дороге, сжимая в руке нож, другой – держа автомат.

После взрывов мины и гранат люди Мозолевского попали под перекрёстный кинжальный огонь, что не заставило их долго нервничать. А нападавшие не потеряли ни одного человека. Пуля зацепила руку одному из эстонцев, и Швечиков, бросивший с вершины сосны все гранаты, был задет осколками.

Колохин и эстонцы ходили по закопчённому снегу и теперь производили лишь одиночные выстрелы – по тем, кто ещё пошевеливался. У перевёрнутого «виллиса» стоял Ретнёв, уперев в бок руку в перчатке, другой – обнажённой – держа парабеллум. Он обернулся к подошедшему Лонгину:

– Здесь ваш капитан!

На снегу полулежал боком мужчина без шапки, его коротко остриженная торчащая из воротника голова тряслась, содранный со лба над бровью лоскут кожи налип на глаз. Мужчина опирался на локоть, протянув перед собой по снегу другую руку с неестественно вывернутой кистью. Он неглубоко, учащённо дышал и проговорил странно монотонным, каким-то механическим голосом, с паузами:

– У меня... в сапоге – кровь. Остановите... кровь. Я вам пона-а...доблюсь живой.

Лонгин, наклонившись, смотрел ему в лицо:

– Вы действительно – капитан Мозолевский?

– Да. Я – капитан Мозолевский, – сказал раненый как бы даже обрадованно. Вероятно, надеялся, что, зная, кто он, его могут поберечь для своих целей. – Я истекаю кровью! – Его глаз настойчиво глядел в глаза Лонгину.

– Что вы делали с дочкой священника?

Капитан неожиданно сильно застонал, стон вылился в крик:

– Где-э-э командир? Кто-о-о командир? Я много знаю! Я вам нужен живой!

Ретнёв, Колохин, два эстонца стояли вокруг, захваченно следя, а скрипучий снег звонко считал шаги подбегавшего Швечикова.

Лонгин, придерживая здоровую руку капитана, кротко спросил:

– Дочку священника не помните?

Раненый смотрел, будто не совсем понимая.

– Допрос... надо допросить меня, – проговорил севшим, разбитым голосом. – Вы будете... отвечать перед вашими... если не допросите меня...

Лонгин чувствовал в себе нарастающий болезненно-тяжёлый пыл.

– Вы помните, что делали с девочкой...

Мозолевский вдруг распялил лицо жаркой полуидиотской ухмылкой и не сказал, а неподражаемо проворковал:

– Допросите меня...

Лонгин обнажил его шею, срезав ножом пуговицы у ворота полушубка, ощутил пальцами неподатливо-крепкий кадык. Капитан взбешённо дёрнул его руку здоровой рукой, забился, напружинил шею и, вывернувшись, укусил за палец. Лонгин поморщился от боли, тряхнул кистью. Двинуть капитану в зубы – бить-бить, вышибая их!..

Он сумел этого не сделать: провёл, чуть нажимая, лезвием по горлу – появилась кровь. Терпеливо слушая крик, выждал и слегка углубил надрез. Мозолевский здоровой рукой ударял его в бок, в плечо, силился попасть в голову – Лонгин ждал. Потом лезвие опустилось на надрез.

Через паузы повторялось, с несильным нажимом, движение ножа слева направо по надрезу, словно человек, методично отрывая лезвие от раны и поднимая, совершал ритуал некоего кровавого культа. Лицо капитана, потемнев, вспухло.