Камен Калчев: Софийские рассказы

— Какая облава?

— Под Первое мая, когда полицейский отнял у Стоенчева фотоаппарат и не вернул его.

— У какого Стоенчева?

— Да официанта же… Он еще потом гадом оказался… — Ну начисто все вылетело из памяти, братец!

— И, зря, что вылетело… Я тогда с риском для жизни провел подпольщика по доске от окна Мотевых до вашего окна. Ты был на почте. Радка побледнела от страха, увидев нас, и расшумелась. Потом, естественно, мы его перебросили в другую квартиру, затем в следующую, как это делали всегда в трудных случаях во время облав.

— Да, такое было, — согласился я. — Забываются события, разве упомнишь все?

Я положил автобиографию на колено, дописал все, о чем мне напомнил Зафиров, и поблагодарил его за восстановленные факты, преданные забвению. Человеческая память! Такая короткая! Неверная! Изменчивая и коварная!..

— Очень ты ее пестрой сделал, брат, — укоризненно заметил мне Зафиров, уставившись в автобиографию. — Не примут ее у тебя в таком виде. Нужно писать разборчивее, а еще лучше — на пишущей машинке отстукать.

— Да где же я сейчас найду пишущую машинку? — рассердился я.

— Пойдем со мной в клуб. Есть там одна раздерганная, но дело делает.

— Хорошо, — согласился я, и мы направились в клуб.

Такая же старая, как машинка, машинистка начала отстукивать под диктовку Зафирова мою автобиографию с необходимыми прибавлениями и дополнениями, вытащенными из далекого прошлого.

Через полчаса все было готово. Я опять подписал ее и отправился к Ивану Г. Иванову, который трудился на новом посту, был занят по горло и переутомлен заседаниями. Подождал какое-то время перед дверью, прежде чем он меня принял, потому что посетителей было много. Когда я вошел в его кабинет, он сидел, обхватив голову руками, и смотрел в синюю папку, полную белых исписанных листов. Я поздоровался с ним, а он, не взглянув на меня, сделал знак сесть на стул возле стола и молчать. Я помолчал несколько минут. Потом покашлял. Тогда он посмотрел на меня и спросил:

— Принес?

— Да, — ответил я.

— Давай сюда… Посмотрим, что ты там сделал.

— Вот. Сварганил с грехом пополам…

— Как это… сварганил?.. Что значит сварганил?

Я смутился. Поданная ему автобиография повисла между ним и мной, потому что он не посмел ее взять, после того как услышал слово «сварганил», которое я произнес второпях и необдуманно.

— Веди себя серьезнее, Мицков! — сказал он. — Волосы-то у тебя уже поседели.

— Извиняюсь, — сказал я, дрожащей рукой еще раз поднося ему автобиографию.

Он взял листы и тут же снова меня засек:

— А почему на машинке?.. Как это так?.. Автобиография всегда пишется от руки, чернилами, отчетливым почерком в присутствии кадровика!

— Я не знал этого, — сказал я.

— А что ты знаешь, Мицков?.. Ничего ты не знаешь!..

Неожиданно я почувствовал, как кровь уходит из моих конечностей и как с нею вместе вытекают из моей головы мысли, которых и без того было далеко не достаточно, чтобы ответить на заданные вопросы. Я побледнел. Смотрел рассеянно в окно. По водосточной трубе прыгали воробьи. Два голубя царапали покрытый кровельным железом карниз. Я молчал. Молчал и Иван Г. Иванов, уставившись в мою автобиографию. В какое-то мгновение он бросил на меня взгляд, но тут же снова продолжил чтение. Потом долго думал, отмечая что-то карандашом на полях.

— Много поэзии, брат, и мало фактов! — вздохнул он, отбросив автобиографию. — Так ее не пишут! Никакой конкретности, никаких дат, имен, фактов. Нет скромности… Беспрестанная самореклама… Излишние подробности… И при чем здесь баница?.. Кому она нужна?

— Доставка нелегальной литературы, товарищ Иванов!

— Глупости… Кто вам поручал это делать? А облава… Во-первых, что это за фокусы с доской? Кто это ходит по доске от окошка к окошку, когда улицу патрулирует конная стража и всюду ходят тайные агенты? И во-вторых, кто мог помешать Стоенчеву фотографировать во время облавы? Это же был известный даже детям филер…

— О Стоенчеве — это факт!

— Знаю, но это был человек полиции… И зачем ты напускаешь туману? Говоришь, что происходишь из бедняцкой семьи, а сам умалчиваешь о наследственном участке, списке недвижимости и другом прочем.

— Да, здесь ты прав.

— И потом, почему «бедняцкой», а не «середняцкой»? И к чему эта поэзия об империалистической войне, если ты ничего не говоришь о мобилизации, о запасе, о партизанских отрядах и о том, где ты в то время был сам.

— Работал в почтовом отделении.