Елена Чарник: Двадцать четыре месяца

Главной целью этой работы для Саши было удержание, сохранение спокойствия, которое он от нее получал: теперь он верил в дело, которым был занят. Оно требовало веры, поскольку было совершенно бесполезным и малодоходным. Это-то и давало Саше опору, которая была ему нужна. Его теперешнее занятие отличалось от той суеты по добыче денег, которой каждый теперь в меру способностей старался заняться. Ни киевские девушки, ни Лиза, девушка из Питера, не заинтересовали его слишком, хотя он и развлекал их историями из своей недолгой и щадящей (благодаря каким-то невероятным усилиям матери он служил почти дома – в Симферополе) службы в армии и походов с Вадькой и Мусей по пляжу, ходил с ними купаться вниз, под обрыв. Но его и Лизу выбрала для своей дружбы Валентина Федоровна. Даже в один из дней, когда работать кончили рано, позвала их зайти к ней в гости.

Она жила на дальнем конце того же пустыря, на котором раскапывали город, в отдельно стоящем доме (домике) без удобств и водопровода. Ключ она вытащила откуда-то из-под порога. В этом было определенное неправдоподобие, что-то расходящееся с реальностью, в силу того, что складывалось в слишком законченный образ: одинокий дом над морем, почти на обрыве, как-то небрежно огороженный почти символическим забором, толком не образующим двора, нигде поблизости никаких построек, кроме жмущегося (стыдясь) за домом сортира из ракушечника, и – ключ, хранящийся под крыльцом, который оставляет здесь одинокая старая женщина и который никому не может понадобиться, кроме нее самой.

Валентина Федоровна занималась живописью. В ее живописи неправдоподобия не было. Эта живопись показалась Саше чем-то, чего он давно ждал для себя в жизни. В небольшой дом, заполненный ее живописью, вошел, как бедуин, входящий в непредвиденный оазис: он не рассчитывал оказаться здесь сейчас, но именно сюда он и шел так долго. Ее картины висели на стенах везде в доме. Не было беспорядка мастерской, стоящих на полу повернутых к стене работ. Они предназначались для того, чтобы жить среди них, и не были работой. Это были деревья. Длинные вертикальные полотна с деревьями. Одна картина – одно дерево: по-итальянски в кадках, в грунте, крупные планы веток, фрагменты стволов. Вертикальные портреты растений, из которых какие-то можно было узнать, но были неузнаваемые фантастические, доисторические породы. Дом шумел их листьями изнутри.

Особенно его обрадовал платан с белым, сияющим стволом и праздничными апрельскими листьями, когда они еще не слились в крону, в массу листьев, а каждый покачивается отдельно. Он где-то видел такой платан с почти человеческим цветом кожи в ясном белом освещении и не сразу вспомнил где, но помнил, что это тоже была живопись.

– Пьеро делла Франческа, – сказал он вслух.

– Да, “Крещение”, – ответила Валентина Федоровна. И больше ничего не добавила, хоть он и ожидал, что она как-то одобрит его эрудицию.

***

Почему она не стала известным художником, очень хотелось бы узнать и ему, и Лизе. Они каждый раз говорили об этом, когда он провожал Лизу после очередного чаепития у Валентины Федоровны до обставленного лесами из-за летнего ремонта фасада общежития электротехнического колледжа, в который ее поселили на время “археологической практики”. На них обоих одинаково ошеломляюще действовала ее живопись, оба легко могли представить себе эти картины: Лиза – в верхних залах Эрмитажа, он – на страницах альбома. Лиза придумывала разные феминистские истории о том, что Валентине Федоровне помешал добиться успеха муж-художник (предполагалось, что он когда-то существовал), отвлекавший на себя ее внимание и внимание ценителей от ее работ. Саше, как старшему, было заметно больше, но он не хотел ломать стройные Лизины теории и о своих наблюдениях ничего ей не говорил. А наблюдения его сводились к тому, что любовь к деревьям у старой художницы была связана с глубоким нежеланием ладить с людьми, общаться с ними и жить среди них. Он еще не разобрался, было ли это у нее равнодушием или отвращением к людям, но близок был к тому, чтобы остановиться на отвращении. Валентина Федоровна равнодушна не бывала ни к чему. Любая мелочь была для нее делом принципа. Она угощала их чаем и печеньем только раз и навсегда выбранных ею сортов и поила французским вином, хотя и Саша, и Лиза больше любили местное крымское.

Так вот, он предполагал, что Валентина Федоровна не собиралась отдавать свои деревья ни на какие человеческие выставки и ни в какие музеи. Она писала их для своего дома и своего одиночества. Почему ей пришло в голову вписать в этот пейзаж его и Лизу, оставалось не очень понятным. То ли она догадалась о его особенных отношениях с человечеством – но он-то при всей этой особенности к людям тянулся, и тогда при чем тут Лиза, своей укорененностью в человеческом напоминавшая ему дочь? То ли ее одиночество тоже требовало просветов, и они с Лизой подходили для того, чтобы его создать.