Елена Чарник: Двадцать четыре месяца

У него было много знакомых, равнодушных к морю. Люди часто живут, не замечая вещей, не имеющих для них ежедневного значения. Многим жителям приморских городов бывает не до моря, как крестьянам не до леса, на прогулки и в турпоходы по которому они не ходят. И дело все же не столько в недосуге и усталости, а в том, что и подобные прогулки, и хотя бы часть летнего движения к морю совершаются по любви, а не по случайности рождения и проживания возле.

***

Следующий день был – выходной. В те дни, когда он не работал в фотографии, утром у подъезда его ждал Вадька в своих “Жигулях” с обезьянкой Мусей на заднем сиденье и искусственной пальмой, прикрученной к крыше. С Вадькой, как и с бывшей женой, он учился в одном классе. По правде говоря, он не затруднял себя выбором. Те, с кем потом жизнь его сводила надолго, обычно выбирали его без его участия. Он не помнил, чтобы сам подошел к кому-то и предложил свое знакомство и дружбу. Его выбирали, и он, как в детской игре, покорно шел за тем, кто его выбрал, и потом в дальнейших отношениях с этим человеком, дружеских, любовных, отличался преданностью и терпеливостью. Но сам он, будь у него выбор, на себе его не остановил бы.

Он садился в Вадькины “Жигули”, и они ехали на пляж. Там целый день таскали за собой пальму и Мусю и призывали отдыхающих сняться на память. В его обязанности входило помещать отдыхающих в кадр и щелкать затвором. Раздача снимков и отъем денег у населения производились на следующий день. За выходные они выхаживали вполне прилично, по крайней мере не меньше, чем продавцы креветок и шашлыков из мидий. Его удивляло, зачем люди несут свои деньги Вадьке с его пальмой и Мусей, когда у каждого – своя “мыльница”. Но сила традиции такова, что народ шел сниматься и платил. Вадька соблюдал правила партнерства и все равно честно делил гонорар пополам, если кто-то просил сфотографировать ребенка с обезьянкой самому и своей камерой.

Если он задерживался и не спускался сразу или Вадька был в особенно нетерпеливом настроении, сразу же после гудка Вадькиных “Жгулей” он слышал его крик, мгновенно возвращающий их в их школьное детство: “Са-ня”. Разбитое на слоги собственное имя удивляло его в очередной раз. Он всю жизнь не мог связать себя со своим именем, тем более что к его почти тридцати все те несколько раз, когда его называли Александром Григорьевичем (скажем, воспитательница дочери, когда ему случалось забирать дочь из сада), он вздрагивал, как пойманный на горячем. Он был Сашей. Мама рассказывала ему, что назвала его Сашей после того, как долго не могла подобрать ему имя и остановилась на “Саше” как на самом простом варианте: в начале семидесятых большинство родителей так называли мальчиков. Еще она рассказывала, что, вернувшись как-то года в три из песочницы, он сделал вывод: “По-моему, все дети – Саши”. Этот случай он считал разгадкой своих трудностей в отношениях с собственным именем: оно не принадлежало ему одному, было общим и потому не срослось с ним. К тому же во взрослом возрасте его тоже окружали выросшие Саши из песочницы, так что это имя не помогало ему отличать одного сверстника от другого. Это имя было именем поколения, хотя у него имелись и варианты, один из которых – “Дима”.

***

Вадька не гудел и не кричал этим утром: он позвонил с вечера, чтобы сказать, что к нему приехали родственники из Архангельска и он везет их на шашлыки к дальним бухтам. Тогда Саша в свою очередь позвонил жене и предложил взять девочку на все выходные, но дочка гостила у подружки где-то за городом. Образовался свободный день.

Уже с утра он начал тосковать по дочери, по теплой и как будто всегда собранной, знающей свое назначение никогда не оставаться без дела ладошке в его руке, измазанной купленным во время прогулки – по традиции всех разведенных отцов – мороженым мордочке. Даже хотел поехать за ней, но подумал, что для нее это, наверно, большое событие, ночевать у подружки одной, как взрослой. И жена будет против: ребенок, как бы то ни было, вывезен на свежий воздух, и хоть разница в Крыму между городским и сельским воздухом небольшая, но она есть.

Тополь покачивался самостоятельно, но довольно вяло. Разумнее всего было выйти пройтись, и он поехал на раскопки древнего города – походить среди желтых камней, похожих на место для детских игр в дочки-матери. Восторг дочери, когда они бывали здесь, был именно этой природы – множество коробок никем не занятого жилья без крыш.