Елена Чарник: Двадцать четыре месяца

В этот день, как и можно было предположить, ничего не случилось.

***

В перерыв (у него были вполне законные перерывы, провинциальное, теперь почти незнакомое “сфере обслуживания” больших городов понятие) он съездил на пляж. Искупавшись, он лежал на песке и подслушивал пляжный разговор. Говорившие стояли рядом с ним. Мужчина лет пятидесяти, держа руки на плотных, как у бородачей на ассирийских рельефах, ляжках и подставив живот солнцу, блистал интеллектом перед девушкой, стоявшей возле него в той же позе и увлеченной больше своим загаром, чем его речевыми пируэтами. Впрочем, и мужчину больше интересовала девушка, чем собственные слова. Мужчина говорил: “Удивительно, например, что главным в европейской истории мореплавателем и открывателем земель стал человек по имени Христофор, названный именем святого покровителя мореплавателей. А маршала Жукова звали Георгий. Такие примеры должны означать, что культура – замкнутая система, что она сама воспроизводит себя, и нам из нее не выбраться при всем желании…”

Он начал злиться сразу, с первого услышанного сейчас слова. Он ревновал не к девушке и ревновал не к мысли, которая показалась ему пошлой, тем более что он тоже читал иногда книжки и мог добавить сюда кое-что по поводу беспокойного святого Колумбана и ветхозаветного голубя с возвещающей землю веткой в клюве. Он ревновал ко всем мыслям вообще. Ему было досадно, что этот человек, видимо, считает мысли основным продуктом своей жизнедеятельности, что его работа состоит в производстве мыслей, и он ее выполняет, когда с удовольствием, а когда – и без. Это называется “интеллектуальным трудом”, может быть даже – “творческой работой”. Он ревновал потому, что этому стареющему ассирийцу, пытающемуся сейчас увлечь девушку, удалось сделать это своей работой и своей привычкой.

Он не мог понять, как он сам не догадался сделать это в свое время. Как теперь оказался на окраине любых мыслей, как он стал наблюдателем, ничтожнейшим из наблюдателей – бесцельным.

***

Он всегда чувствовал себя каким-то отдельным существом, не человеком, а только учеником людей. У него не было внутреннего знания того, как он, будучи человеком, должен вести себя, чего хотеть для себя, чего от других. Он жил, подсматривая в чужие жизни, как в тетрадь соседа по парте, и перенимал людские повадки, большей частью не слишком успешно. У него не было никаких болезней, физических недостатков, приводящих обычно к такому ощущению, не было и, как ему казалось, каких-либо особенностей биографии, но ощущение непреодолимой изолированности от мира людей и привычка присматриваться к людям и подражать им были и не проходили с возрастом. При этом фанатичным читателем Кафки он не стал, потому что подобные представления о себе дают ощущение себя как другого существа в любой компании, даже себе подобных. Люди не могут объединяться по этому признаку, поскольку люди с таким признаком вообще не могут объединяться. Какими бы чудовищами они себя ни чувствовали, с другими монстрами им все равно не по пути. Поэтому он так ценил ситуации, которые хотя бы на время объединяли его с человечеством: в школе он любил убегать с уроков вместе со всем классом, если того требовало справедливое возмездие за несправедливость педагога. Уже взрослым мог горячо отстаивать чьи-то права, какие-то “общечеловеческие ценности”, вроде необходимости семьи или уважения к старшим, но быстро остывал и с чувством, что всему этому он не наследник, а самозванец, отходил в сторону.

Ему казалась суетой любая человеческая деятельность, и с тем большим почтением он относился к этой суете. Он уважал не суету, а увлеченность ею. За людей очень переживал и жалел их. Ему казалось, что из их суеты ничего не выходит и что они просто не знают, как и за что взяться, но, когда брался он сам, получалось еще хуже, чем у других.

Женитьба и рождение дочери на какое-то время включили его в общую жизнь. Через дочь, которая, несомненно, была человеком, особенно по основному человеческому признаку – силе желаний и требований, он как бы породнился с людьми как ее отец. Состоя с ней в родстве, он стал родственником людям. Но потом случился развод, и общение с дочерью свелось к воскресным прогулкам. Получалось, что на связь с людьми с регулярностью добросовестного разведчика он выходил по воскресеньям.

Его уважение к человеческим движениям распространялось и на отдыхающих. Можно даже сказать, что в некоторые моменты он их уважал особенно. С ними у него был общий признак: он уважал их за то, что свой отдых они привозят сюда, к морю, как некое паломничество. Обычное для местных приморских жителей презрение не вызывали у него даже втягивающие в себя бесконечное теплое пиво, засыпающие пляжи окурками, креветочной скорлупой, пакетами от орешков и персиковыми косточками, жадно знакомящиеся со всеми подряд девушками на пляже и в открытых пластиковых кафе в расчете на их приморскую доступность. Эти люди, казалось ему, совершают определенный, как они думают, обязательный обряд во время паломничества к морю.