Но к концу его отпуска в фотосалоне, о котором он почти сознательно “не помнил”, вся эта размеренность рухнула. Он поссорился с Валентиной Федоровной. Серьезно и навсегда. Вышел спор между руководством музея и киевским начальством о том, чтобы передать большинство находок для хранения в Киев. Валентина Федоровна была глубоко возмущена. Она была категорически против отправки находок в Киев. Митинги-соло по этому поводу она устраивала и во время работы, и после, когда Саша с Лизой сидели у нее на древнем кожаном диване с чашками чая в руках. Выступления против киевского начальства перешли в возмущение вообще против власти Киева и непробиваемой хохлацкой тупости, а заодно против существования неправдоподобной страны под названием “Украина”.
Это ее выступление вдруг сильно задело Сашу. При привычной своей толерантности он не выносил никаких реплик, мало-мальски задевающих национальное, а уважение к Украине и украинцам он, крымчанин, вынес не только из своей по отцу принадлежности к ним, но и основывал на укоренившемся в детстве уважении к крестьянскому труду, проводя в украинском селе часть каникул. Саша сказал:
– Бывает тупость начальников, но не украинская, не хохлацкая тупость. И страна Украина возникла не по чьему-то правительственному желанию. Она образовалась сама, так пошла история.
– Нет такой страны, – говорила она, – а если есть, то никакого отношения к Крыму она не имеет! Крым завоеван русской кровью. Это все хрущевский размах: Крымом больше, Крымом меньше. А теперь сиди под этими кретинами… Саша, вы не лезьте в то, чего не понимаете.
– Я не понимаю только, как вы, с вашим уровнем знаний, не понимаете таких простых вещей. Вы же выкапываете древние культуры, вы-то лучше всех знаете, что такие вещи, как “есть такая страна”, “нет такой страны”, мало от кого зависят.
– От меня не зависит, но мне с ними жить, мне, а не Хрущеву приходят теперь “вказивки” из Киева!
– И насчет “русской крови”: рекрутские наборы проходили по всей империи, так что сколько там было русской, сколько украинской и другой – никто не сосчитает.
– Вы мне еще будете про “национальный гнит” рассказывать! Не читайте Винниченка на ночь! Саша, убирайтесь лучше с моих глаз! Я о вас гораздо лучше думала. Будет очень хорошо, если вы здесь вообще больше не появитесь.
Лиза, в разговоре совсем не участвовавшая, даже привстала с дивана, так ее это потрясло: она не представляла себе, что из-за такой мелочи, такой отвлеченной вещи, как политический, даже полуполитический, спор, можно порвать с человеком отношения. Но Саша прекрасно представлял, что происходит. Он видел, что Валентиной Федоровной движет упорство, возникающее иногда в ссорах, из-за которого ссора уже не может остановиться. Такое упорство, инерцию озлобленности, по которой так и хочется двигаться в эту сторону дальше, доводя ссору до тупика, он видел у жены, когда их брак двигался к разводу. Валентине Федоровне сейчас казалось, что она распознала в нем что-то настолько ей чужое, что больше его рядом с собой терпеть не сможет.
Он вышел из ее дома. За ним молча выскочила Лиза. Она не задавала вопросов: скорее всего, просто не знала, о чем спросить. Ему стало очень жаль Валентину Федоровну, того, как теперь она будет совсем одна со своими деревьями, как будет завтра снова выковыривать черепки из-под разрытых древних стен и опять сама доставать для себя из колодца воду, которой он уже привык наполнять все ее ведра с вечера. Впрочем, подумал он, может быть, время перерыва на общение у нее закончилось и ее одиночество снова требует своей абсолютной полноты.
Они шли с Лизой медленно вдоль обрыва. Под обрывом внизу лежал мертвый дельфин, уже почерневший и раздувшийся. Люди купались невдалеке от него как ни в чем не бывало. Саша услышал, как мальчик, идущий рядом с матерью по музейной части раскопанного города с экскурсией, сказал: “Мама, мне очень жалко дельфина”. Он подумал, что ему уже было сегодня “очень жаль”, и усмехнулся, вспомнив дурацкий анекдот то ли про Робин Гуда, то ли про Вильгельма Телля, в котором некто, попав стрелой не в яблоко, а как раз в голову человека, на чьей голове яблоко находилось, сказал: “Sorry”, и удивился легкодоступности своей головы любой ерунде.
Выйдя за музейную калитку, они, как всегда, пошли в сторону Лизиного общежития. В скверике возле общежития они присели на скамейку, поскольку Лиза сказала, что хочет курить. Сигарет с собой у нее не было – она не была постоянной курильщицей, – и Саша сходил за ними в киоск. Сам он курить не хотел. Он смотрел, как она курит, взрослея, и представлял себе, какой она со временем станет бойкой северной теткой, смотрящей неглубоко, но всегда четко знающей свои права и умеющей настоять на их осуществлении. Он видел, как такие продавливаются вперед у южных билетных касс, обращаясь к впереди стоящим: “Молодые люди, дайте пройти с ребенком!” Как, кормя своих детей в кафе и чебуречных, уговаривают их съесть хотя бы “помидорку”. Слово “помидорка” было для него опознавательным знаком человека, к которому он не приблизится никогда в жизни, разве что тот будет тонуть или гореть в пожаре. Для него употребление подобных слов означало полное пренебрежение сутью всего вокруг (в частности – плода с его растительной историей, формой, запахом и предназначением быть съеденным с благодарностью) и настроенность на голое пожирательство. Ему захотелось, чтобы Лизино взросление пошло по другому пути, и теперь стало жаль и Лизу. В этот момент она сказала:
Читать дальше