Дмитрий Калюжный - Житие Одинокова

Отец Георгий, видимо, не желая озвучивать услышанное, посмотрел на Василия с ожиданием, что тот сам как-то прокомментирует его рассказ. Василий усмехнулся, огляделся по сторонам, внимательно посмотрел на группу офицеров, вышедших из штаба после того, как отъехала машина генерала Полубоярова, увозя и генерала, и Мирона Семёнова. Сказал медленно, задумчиво:

— У вас широкое поле деятельности здесь, отец Георгий. Видите пятерых офицеров?

— Да, сын мой, Вассиан Андреевич.

— Второй слева, капитан, погибнет не позже, как завтра утром.

— Вы не можете знать этого наверняка.

— Я — знаю. А видите солдат — тех, что катят катушку кабеля?

— Вижу. И что?

— Чумазенький, который смеётся, не доживёт до вторника.

— Это вы так просто говорите! Нехорошо! Этак любой скажет, а проверить нельзя.

— Почему нельзя? К сожалению, как раз можно. Кстати, вот пример, который вы проверите легко, — и он указал на деда Феррона. — Видите старикашку на телеге?

— Тьфу, — плюнул священник. — Это же Федька по прозвищу Феррон. Каждой бочке затычка. Носится повсюду, людей смущает.

— Он умрёт сегодня… — Василий крикнул: — Феррон!

Телега была от них в пяти метрах. Дед поднял слезящиеся глаза, посмотрел на них. Одиноков помахал ему рукой, дед вяло ответил, тряхнул поводьями, и лошадь пошла.

— Теперь скажу точнее, — повернулся к священнику Василий. — Дед умрёт этой ночью, ближе к утру. Исповедуйте его, отпустите грехи.

— Его? Феррона? Да вы знаете, кто он? Главный богохульник. В трёх сёлах, во Ржеве, да и в самой Старице кресты с церквей скидывал. Бес, истинный бес.

— Но он крещёный?

Отец Георгий, опустив глаза, промолчал.

— Крещёный, — кивнул Василий. — Грешный. Умирает. Кто может проводить его здесь? Только я или вы. Вам понятно?

Священник поднял глаза, глянул на небо. Вздохнул, перекрестился. Закричал: «Феррон!» — поддёрнул рясу и побежал вслед за телегой вниз, к реке.

— Как ты это делаешь? — спросил Мирон.

— Вижу, — пожал плечами Василий. — Чувствую.

— Но как?

— Н-не знаю. Смотреть надо так, будто… нет, не расфокусировка, по-другому. И тогда… Не знаю я. Что ты пристал! Нет таких слов в языке, понял? Я будто бы сам туда окунаюсь и умираю с каждым. Невозможно это объяснить. А если в глаза смотреть, то и час могу назвать. Опыт уже…

— Охренеть.

— На передовой ужасно было. Каждый второй не завтра, так послезавтра. Некоторых удаётся спасти, но это такая редкость. А сейчас красота. Встаю перед строем — все живы. Правда, знаешь, я стал видеть, кто войну не переживёт.

— А я переживу?

— Ты да.

— Спасибо, друг. Давай выпьем за тебя!

— За меня уже пили…

Сидели давно. Началось с того, что Мирон, явившись вечером в монастырь, с ходу спросил, есть ли у Одинокова водка.

— Смеёшься ты, что ли. Я же комбат, — ответил Василий. — Конечно есть.

— Я к тому, что мы в тылу, а выдают-то на передовой, и то к праздникам.

— У меня заместитель такой проныра! Привёз. Выдали на День физкультурника.

— Ну и ладушки. А то я только одну пол-литру спроворил. И консервов притащил.

— Тогда садись.

Они сели и хорошо поговорили. Вспомнили Барнаул, учебную часть, выход из окружения. Время от времени Мирон затевал речь о Васиных способностях. Крутил головой, восхищался — и верил, и не верил.

— Сейчас поповщине потачка, — говорил он, посыпая кусок серого хлеба солью. — На совещании актива краёв и областей товарищ Сталин упирал на обеспечение населения всем необходимым. Что в некоторых местах нет спичек, мыла, керосина и соли. Приводил примеры. И конкретно сказал, что Великий пост без соли не обходится.

— Я слышал, Пасху разрешили праздновать.

— И Пасху тоже. В церковные праздники колхозники не работают, гуляют, и за это им ничего! Коммунисты крестят своих детей! Правда, скрытно, за явные такие штуки наказывают. Но у нас в прессе, — Мирон помахал кистью руки, — ни-ни. Устно что хошь говори, в прессе — ни-ни. Не было же прямого указания, что можно…

— Перестраховщики вы все.

— Беречься надо, а как же. Ты тоже смотри. У Жукова на фронте один вот помолился перед боем, так его из партии вышибли и в должности понизили. Хотя сам Жуков с собой икону возит и молится. Хорошо, что ты беспартийный.

— Чего это я беспартийный? Не хуже людей. У меня партийного стажу почти год, если считать с кандидатским.

— Да ты что?! Блаженный коммунист, охренеть.

В дверь поскреблись.

— Кто там? — крикнул Василий.

— Это я, товарищ комбат, Сыров.