Леонид Сергеев - Летние сумерки

Как-то баржа Ивана целую неделю простаивала на фарватере напротив Колькиного поста, и всю неделю Иван плавал на плоскодонке к Кольке; вместе с речным начальством выпивали, обменивались речными новостями, ловили рыбу сетью трехстенкой — что запрещено, но как известно, для русской души дружба выше закона. После обильной выпивки мерились силой — кто чью руку припечатает к столу. Пьяная русская душа, подчиняясь неясным законам, непременно должна показать силу (не созидательную — разрушительную) — иногда просто отлупить того, «чья физиономия не понравилась», или, припомнив давнюю обиду, утопить лодку соседа, или пустить ему «красного петуха» — поджечь сарай, стог сена. К счастью, такие деяния все же редки, чаще «показ силы» заканчивается за столом, а у более молодых душ — борьбой на траве или снегу, в зависимости от времени года.

— Вот так живем, — хлопал Колька Ивана по плечу и кивал на рыбнадзор, бахвалясь дружбой с представителями власти.

О Кольке говорили всякое, будто когда-то за что-то он отсидел, и в колонии какой-то дед обучил его лечить разные болезни заговором. Долгое время эту способность Кольки Иван считал болтовней, но однажды у него разболелся зуб — ничего не помогало, ни спирт, ни анальгин — несколько дней ходил, держался за щеку и морщился от боли, пока Колька не заметил:

— Зуб болит? Какой? Садись, щас заговорю.

— Да брось, мне не до шуток, — отмахнулся Иван.

— А я и не шучу. Садись, говорю. Не впервой мне лечить-то.

— Да брось, я не верю в эти штучки (хотя, конечно, в тайне верил, как всякая доверчивая русская душа).

— А ты и не верь. Сядь и сиди.

Иван криво усмехнулся и сел на лавку. Колька серьезно уставился в его глаза, поделал руками какие-то шаманские движенья перед больной челюстью, что-то пробормотал — Иван не уловил, что именно, вроде Колька просто пульнул матом, но через полминуты Иван встал, потрогал зуб и растерянно проронил:

— Слушай, ты — колдун! Не болит! Колюх, не болит! Только что ныл так, что звенело в голове, и вдруг все, как рукой сняло. Ну ты даешь!

На радостях Иван обнял Кольку, а тот неторопливо погладил живот, всем своим видом показывая, что и не такие вещи вылечивал, что для милосердной русской души это пустяки.

— Жаль, что пломбированный, — важно сказал Колька, отбросив всякую славянскую скромность. — А то на всю жизнь залечил бы.

— Он на самом деле может, — подтвердил один мужик из рыбнадзора. — Мне ячмень заговорил. Что я только с этим проклятым ячменем не делал! И спитой чай прикладывал, и к врачам ходил, мазью мазал — торчит, и все. Потом Николай его заговорил. Все! С тех пор столько лет прошло, ни разу не вскакивал.

Вокруг Колькиного поста лежали жирные земли, но Колька огород не разводил — имел всего две грядки; на зиму на своем участке ставил лодки туристов, по тридцать рублей за плавсредство.

— Москитный флот кормит, — подмигивал Колька Ивану. — А ковыряться в земле — это не по мне. Чего надо, пошел в деревню да закупил. Мне много не надо, сам знаешь. Порыбалить — дело другое, всегда пожалуйста — это для души (понятно — русской, удалой).

…За Колькиным обстановочным постом начиналась деревня — незатейливые избы с витиеватой резьбой на карнизах и наличниках — украшением российских домов — настолько естественным и привычным, что его замечали лишь иностранцы. Когда-то деревню окружала дубовая роща, а после постройки лесопильни, маячили одни пни; точно в насмешку на лесопильне начеркали плакат: «Выполним план на сто один процент» — в этом юморе отчасти и состоит тайна русской души. В деревне жили одни старики — в основном каширские пенсионеры, которым дети купили срубы по дешевке. Вечерами старики копались в огородах или сидели на лавках, смотрели на реку и ругали «неблагодарных» детей, которые «выжили» их из городских квартир; некоторые хорохорились, говорили, что вернутся в город и, случалось, ездили в Каширу, но через два-три дня возвращались да еще с внуками. Из местных в деревне жил один старик Потанин, бывший мастер стекольного завода, развалины которого виднелись на противоположном берегу.

— Кому-то показалось невыгодно здесь дуть стекло, — говорил старик. — Завод закрыли, все пришло в запустенье. Из деревни все подались в город. А теперь даже банки привозят из Коломны, а остальную тару и того дальше.

Около деревни ремонтировали мост через овраг — на ремонт собирали деньги — по три рубля с человека. Опоры моста были еще крепкие, предстояло поменять только настил, но рабочие не спешили — уже второй месяц занимались распиловкой бревен на доски. Грузовик подкатит к мосту, если шофер даст на бутылку, рабочие постелят доски; машина проедет, доски убирают, один рабочий идет в сельмаг, остальные устраивают перекур, ждут следующего клиента. А кто не дает на бутылку, катит в объезд за три километра.