Леонид Сергеев - Летние сумерки

«Вот шайка прохиндеев, — злился Иван каждый раз, когда видел загорающих на мосту рабочих. — У нас в Серпухове им бы давно шеи намылили, а здесь один участковый на пять деревень, ему за всем не уследить».

…После деревни из-за крутого колена выплывали стоянки туристов: в кустах — палатки, на полянах — сколоченные столы, лавки; чуть дальше в воде частенько стояли коровы и, пережевывая жвачку, с интересом глазели на проплывающие посудины — это стадо пастуха Михалыча, с которым Иван не раз рыбачил, пока баржа простаивала у землечерпалки. Михалыч жил с женой и двумя сыновьями в деревне Колодезы. В его стаде было пятнадцать коров и десять коз; за крупную домашнюю живность хозяева платили десять рублей в месяц, за мелкую — три рубля пятьдесят копеек, а молока давали — хоть залейся. Каждое утро Михалыч гнал стадо вдоль берега, щелкал кнутом и на всю окрестность орал на коров:

— Куда пошла, мать твою?! Совсем спятила?! А ты куда полезла, мать твою?! Ну погодь, я тебе покажу! Ты у меня завтра пойдешь в луга! Я тебя, гадину проучу! — русской душе не обойтись без крепких словечек.

Заметит Михалыч туристов — улыбается, раскланивается, приподнимая фетровую шляпу.

— Доброго утречка! Доброго утречка! Ничего, что я так ругаюсь?! Вы уж извините. Они ведь другого языка не понимают (логика русской души).

Отогнав стадо в пойму, Михалыч оставляет стадо на своих лаек — Найду и Дуная, сам спешит к туристам, «поговорить с интеллигентными людьми». Некоторые местные испытывали стойкую неприязнь к горожанам интеллигентам, считали их виновниками всех бед на Руси (что не редкость в русской душе); бывали случаи — напившись, местные парни подрезали палатки, швыряли камни в байдарки, выкрикивали хамские штучки: «Сними очки, рожа будет лучше!»; «Дай девицу на вечерок!». Пьяной русской душе свойственны разбойничьи наклонности. Михалыч пресекал подобное хулиганство; он считал виновниками бед на Руси — иноверцев, которые «порушили храмы, чтоб вера не объединяла людей» (такое мнение тоже встречается среди русских душ).

Подойдет Михалыч к туристам, попросит угостить сигаретой.

— Как вам отдыхается? Вы уже, кажись, второй год подряд наезжаете… Я подметил… Да, места у нас привольные… А лодка, видали у меня? Такой ни у кого здесь нет — долбленая, распаренная, выгнутая, что против течения, что по течению, что порожняя, что груженая — одно, легко идет. Наш старик один делал. Вот течет маленько. Никак стеклоткани достать не могу. У вас там в Москве, небось, есть? Если достанете, меха на шапку дам, соображаете?.. А собаки у меня умные. Особо Дунай. И белку, и лисицу гонит, и стадо пасет. Чуть какая корова не выходит из воды, заплывает и выгоняет на берег, — дальше Михалыч говорит о своей домашней закуске и намекает о водке в сельмаге (русская душа чахнет без крепких напитков).

К вечеру, отогнав стадо в деревню, Михалыч снимает со стены ружье, зовет собак, жене говорит, что идет охотиться, а сам возвращается к туристам; достает из кармана помидоры, малосольные огурцы; Михалыч выпивает сразу стакан водки и больше, сколько не упрашивай, пить не будет: «Я знаю свою норму», — кряхтит и заводит разговор о своем колхозе.

— У нас колхоз — миллионер, два миллиона должны государству, соображаете? Некому работать. Всего пятеро мужиков в колхозе, остальные пенсионеры и фронтовики инвалиды… Мне-то особливо благодать. Я мужик крепкий, не смотрите, что щуплый. Наши вдовушки меня наперебой зазывают. Мужиков-то нету, соображаете? Самогон мне выставляют, закуску разную. Я никому не отказываю… Манька моя вроде догадывается, но виду не подает. А что поделаешь, мужиков-то раз-два, и обчелся. Соображаете? Но ровно в одиннадцать я дома. Я думаю так: семья дело святое, правильно? Да и мальцы у меня растут (вот она, высоконравственная русская душа!).

Ровно в одиннадцать Михалыч дает в воздух два залпа, чтобы жена в деревне слышала, желает туристам «спокойной ночи», окликает собак и направляется к дому.

…На барже стало прохладно; поеживаясь, Иван вошел в каюту — Катерина как раз снимала с керосинки уху, Таня доставала миски, ложки, Зонтик крутился под столом, нетерпеливо повизгивал — ждал мягкие рыбные хрящи и плавники. За ужином Катерина еще раз повторила, что в Серпухове сойдет с дочерью — она уже остыла, говорила спокойно и твердо — Иван понял, что отговаривать ее бесполезно. Собственно, за эту навигацию Иван и сам устал как никогда: поллета возили песок с места на место — землеснаряд углублял фарватер, и все речники были недовольны: говорили, что их гоняют, просто чтобы не простаивал флот. Каждый знал — менять фарватер — только портить коренное устоявшееся русло — все равно река свое возьмет, намоет грунт где надо, а вот берега поразмыли прилично — во многих местах произошли обвалы, в воду рухнули деревья. Потом о подводный одинец пропоролось днище баржи, и три недели ремонтировались в Коломне. Потом возили уголь на коротком участке, и ни одного рейса на Волгу за овощами и фруктами, а без перемен (в том числе и революционных) истинно русской душе жизнь не жизнь.