Чума в Бедрограде

Тут главное не ошибиться и не забыть, что монография должна быть не свежее шестидесятых.

Максим (Аркадьевич), Ларий Валерьевич, Попельдопель — все замечательные люди, не лишённые недостатков, но зато друг за друга крутой и обрывистой горой, прям как родные.

Как тут не встать в патетическую позу и не спросить у небес: что ж Брови-то в настоящие родные достался её папа?

Наверное, дело в том, что родство в принципе включено в значение слова «папа». Если бы Брови достался чей-то чужой папа, вышло бы немного странно. Хотя во Всероссийском Соседстве детей делают в печах, наверняка ведь случалось и такое? Приходит кто-нибудь забирать ребёнка, весь такой довольный, уже тортик прикупил и соседей на праздник созвал, а ему — ка-а-ак подсунут, например, индокитайца!

Или тавра!

Таксиста!

Но на самом деле, конечно, папа Брови достался хороший…

— Нет, я же ск-казал. Ты не п-проходишь по медицинским п-п-показаниям.

…просто чересчур заботливый.

Очень легко не пройти по медицинским показаниям, когда осматривает тебя твой родной отец, только и видящий в кошмарах, как с тобой приключилось что-нибудь страшное.

Например, не очень продолжительная (всего-то дня два) и не очень болезненная (в это тоже можно верить) медицинская процедура. В которой, между прочим, участвует поголовно весь истфак. И которая, между прочим, является образцом героизма, изобретательности и гражданской сознательности.

— Т-ты даже не з-з-знаешь, во что ввязываешься.

И чересчур упрямый.

Бровь, в общем-то, понимала, что всё это — от чрезмерной к ней, Брови, любви, и даже вполне ценила, но, леший, ну не в тот же момент, когда решаются судьбы Бедрограда и так заманчиво маячит на горизонте Вилонский Хуй!

То есть, конечно, он находится под землёй и, соответственно, не может маячить.

Это была метафора.

— Всё я знаю. Экспедиция — прикрытие, хотя все клянутся, что она на самом деле будет. Но сейчас студенты нужны для того, чтобы делать из их крови лекарство от чумы. Видишь? Я сознательная. И тоже хочу помочь. С твоей стороны довольно-таки свинство мне это запрещать.

Ругались они, между прочим, на ушах у всего истфака с медфаком в придачу. Поучаствовать в процедуре, позволяющей потом поехать на полсеместра в степь, хотели все. Конечно, дело было не только в академическом рвении. Есть ещё, скажем, стадный инстинкт, близящийся юбилей Первого Большого Переворота (к которому все хотели бы уже освободиться), жаркая и пламенная любовь к парам Ройша (который, разумеется, возьмётся замещать всех уехавших) и её, Брови, идеологическая работа.

На нытьё о том, что Бровь же такая важная и значимая, она же видела самого Гошку и даже пила с ним коньяк, она же не дура и прекрасно понимает, что происходит что-то хитрое и коварное, Дима на бегу вывалил ей всё как есть и предложил помочь. Походить, послушать, поубеждать сомневающихся в том, что Вилонский Хуй — это круто.

Потому что Бровь, разумеется, куда эффектнее скопцов.

Которые, между прочим, всё ещё толклись где-то на факультете (историческом, не медицинском) и охотно демонстрировали всем желающим признаки своей профессиональной принадлежности.

Бровь, разумеется, посмотрела. Это заставило её глубоко задуматься о смене эстетической парадигмы за век. В Петерберге, как известно, были крайне популярны оскопистские салоны, а там, гм, вся соль была как раз в, ну, э, наличии признаков профессиональной принадлежности.

То есть отсутствии.

То есть, в общем, сто лет назад люди от этого тащились, а Брови вот оскопление вовсе не показалось воодушевляющим.

Надо написать об этом курсовик! У Габриэля Евгеньевича, хе-хе. Не зря же он носит стрижку под Веню.

В следующем году. В этом Ройш её действительно не отпустит и тему не сменит.

Так вот! Поскольку весь истфак массово ломанулся за процедурами, инфраструктура медфака треснула. Актовый зал медфака (куда менее впечатляющий, чем истфаковский, ха-ха) быстренько снабдили простой аппаратурой (не так много нужно для простенького медицинского осмотра на предмет порока сердца, гонореи и прочих несовместимых с твирью заболеваний) и наводнили студентами. Актовый зал — потому что в другое помещение (например, кабинет в лазарете) столько народу не влезло бы, а всем истерически хотелось подкрасться поближе, посмотреть, поорать и что-нибудь спросить. Так что, когда дверь кабинета в лазарете чуть не выломали, было принято важное решение переместиться.

Объёмы помещения не спасали, поскольку осмотр вели, по сути, папа, Попельдопель и Дима втроём. Конечно, к ним прилагался ещё пяток каких-то аспирантов-медиков, но их основная функция состояла в том, чтобы мычать и переминаться с ноги на ногу. Кроме того, Дима постоянно делал рукой «ща, погодите» и бегал к Попельдопелю за консультацией — и правда, зачем великим изобретателям из столичных медкорпусов знать, как проводится простой осмотр? Кроме того, большинство посетителей вместо осмотра предлагали Диме изысканную беседу о скопцах, и он, пленник своей вежливости (то есть неверных представлений о скорости течения времени), не мог отказаться.