Чума в Бедрограде

— Сдохните, шлюхи кассахские, — выплюнул Соций.

— Ну чё, пли, что ли?

— Пли, ёба.

Треснули два выстрела — пустых; но, хоть пуль и не было, оба попали в Диму: в печень и в сердце. Он упал навзничь, и из глаз его начали прорастать зелёные розы (как те, которые Гуанако давным-давно дарил тогда ещё Габриэлю на глазах у всего факультета).

К стрелявшим подошёл третий — Андрей, тот самый Андрей — в форменном гэбенном мундире, с серой тетрадью в руках. Покачал головой, пощёлкал языком:

— Я же сорок раз говорил: в ногу, в правую ногу! Не в сердце! В сердце уже было, плохо кончилось.

— Я не смогу в правую, — заныл Гуанако, — в правую вслепую нельзя.

Глаза его были перемотаны грязной марлей.

— А в левую я и сам могу, — ответил Андрей, захлопнул тетрадь и обернулся наконец к вжавшемуся в стену Габриэлю Евгеньевичу, — Габриэль, вы ведь понимаете, что это всё просто сон? На самом деле расстрел был фальшивый.

Габриэль Евгеньевич хотел ответить, но вспомнил, что его ждут. Он кивнул в извинение и побежал к своей повозке — бесколёсной карете, запряжённой парой грифонов, дивных вымышленных животных, полуволков-полусов, что стерегут дома от воров и незваных гостей. Верхом на одном из них сидело кафедральное революционное чучело (тоже в расстрельной рубахе), а рядом, спешившись, стояла девушка с длинными волосами и старательно выводила на пустом лице чучела разлетающиеся брови, похожие на крылья. Грифоны косились на неё круглыми лунными зенками и сердито обрывали клювами цветы — аккуратно, по одному — с черёмухи, к которой были привязаны.

В карете Габриэля Евгеньевича уже ждали двое: сам Габриэль Евгеньевич, мёртвый, и ещё один незнакомый человек в голубой рубашке. Они прервали игру в карты и помахали руками. Тогда Габриэль Евгеньевич понял: если сядет — умрёт. Он покачал головой и бросился бежать, но бежать нужно было долго, до самой Пинеги, через пустыню; солнце пекло голову, на висках проступил пот, ноги вязли в зыбком песке. Услышал стук, обернулся и понял — карета мчится за ним, вот-вот грифоны нагонят и разорвут. Прятаться было некуда, и Габриэль Евгеньевич в нелепой надежде бросился прямо на песок — вдруг пронесутся мимо. Песок обжёг руки и лицо, на мгновение всё вокруг заволокло чёрно-красной пеленой, но потом — схлынула она.

Над Габриэлем Евгеньевичем стоял Максим в рубашке младшего служащего и улыбался. Карета всё ещё неслась следом, вот-вот нагонит, и Габриэль Евгеньевич понял, что у него осталось время только на один вопрос.

— Этот сон, это значит… Гуанако нас всех убьёт?

Максим рассмеялся.

— Да нет же, глупый. Нас всех убьёт Ройш. Ты ведь знаешь, — Максим поднял его с обжигающего песка так резко, что зазвенело в голове, — это всё не по-настоящему, только в бумажках. На самом деле люди не умирают.

Габриэль Евгеньевич улыбнулся и распрямил спину. В самом деле, как он мог забыть?

Значит, можно было наконец-то посмотреть на солнце. Глаза взорвало белым, выжгло, но зато — только так Габриэль Евгеньевич и смог не увидеть, как один из грифонов сминает широкой грудью Максима, с разбегу валит его на землю, полосует клювом лицо.

Только так он и смог не почувствовать, как хищные грифоньи когти мягко входят к нему под кожу и — разрывают мясо до кости.

Университет. Бровь

Люди в Университете хорошие, почти даже и все.

Вот, например, Габриэль Евгеньевич. Ну да, является на свои занятия когда вздумается. Ну да, готов идти босиком по грязи, лишь бы все помнили, насколько он презирает окружающую действительность. Ну да, несколько сумасшедший. Но зато какой красивый! И не в том смысле красивый, что глупый. Вовсе и не глупый. Романы вон писал и даже, кажется, пишет. Бровь сама не читала, но принципиально уважала людей, имеющих профессиональное отношение к печатным машинкам.

Или вот, скажем, Охрович и Краснокаменный. Ну кого может волновать тот факт, что они способны подарить любому желающему четвёртую группу инвалидности и уйти от всякой юридической ответственности (гэбня, уровень доступа и вообще их там не было), когда у людей такое прекрасное чувство юмора!

Про инвалидность, между прочим, не преувеличение, был прецедент.

Один, но Бровь Помнила.

Тот же Ройш — отдельная песня. Все так на него реагируют, как будто и в самом деле не догадываются, что постоянное ройшевское недовольство — это тоже своеобразное чувство юмора. Конечно, он гордый и требует особого обращения, но как будто это так сложно. Между прочим, если его правильно попросить, ещё раз попросить, потом ещё раз очень-очень попросить и не забыть принести конспект какой-нибудь объёмистой монографии, он всегда готов пойти навстречу.