Когда в название выносится дата, да еще и отнесенная в будущее, сразу приходит в голову, что это антиутопия. Но законы антиутопического жанра таковы, что всегда подразумевают гиперболизацию настоящего. Если утопия есть антитеза несовершенству мира, открытая полемика с ним, то антиутопия — это, так сказать, полемика косвенная, завуалированная, форсирующая существующие закономерности, доводя их до предела с последующей деконструкцией через гротеск. Если утопия взывает к преобразованию, через него обещая перемены к лучшему, в противном случае несовершенное status quo постулируется как онтологически неизменное, другими словами: если оставить все как есть, рая не достичь, — то антиутопия, наоборот, как данность констатирует прогрессирующую деградацию, положить предел которой можно лишь целенаправленным волевым усилием: если ничего не менять, будет ад.
Но это теория, пора обратиться к тексту.
Старого пса не выучишь новым штукам — начинает Славникова за упокой, то есть задействуя все тот же арсенал, прочно закрепившийся за брендом. Какой-то маловыразительный Крылов провожает на вокзале отъезжающего в экспедицию какого-то профессора Анфилогова, видит сопровождающую того женщину — завязка любовной интриги готова. О, как мучительно долго разворачивается эта интрига, больше похожая на стоячую воду, чем на бурю страстей, — и тут, кстати, автор допускает единственную, но очень серьезную, с точки зрения единства формы и содержания, ошибку: настаивая на страсти, декларируя ее в качестве объекта описания, Славникова не может вырваться из плена отстраненной, холодно-аналитической манеры, пожертвовать сотой метафорой, двухсотой метонимией ради того, чтобы оказать любовникам хоть какую-нибудь поддержку. В результате читателю, как всегда, приходится верить автору на слово, никак не прочувствовав из текста: говорит, что любят, — значит, любят…
Гораздо больше, чем эмоциональное существо отношений, Славникову интересует их формальная организация: любовники категорически избегают давать друг другу какие-либо сведения о себе и получать такого рода информацию от другого. Даже на подлинные имена наложен запрет. Не говоря уже об адресах и телефонах. Поначалу кажется, что это очередная модернистская игра — не бедных подневольных персонажей, разумеется, а злонамеренного автора, который вертит ими как хочет ради каких-то собственных эстетских нужд.
А персонажи меж тем практикуют топографическое подобие русской рулетки — вооружившись каждый городским атласом, они как бы строят в пространстве с нуля оси координат, выбирая из списка произвольную улицу и назначая номер дома, у которого предстоит столкнуться друг с другом в следующий раз. Если один по каким-то причинам — хоть бы сломав ногу или свалившись в бреду и жару — не явится на свидание, шансов найти друг друга никаких. Это называется — искушать судьбу. Если бы автор этим ограничился, в отечественной словесности прибыло бы высосанных из пальца сюжетов. Но тех, кто не сломался под глыбой вялотекущей любовной интриги, автор манит дальше — и там наконец становится интересно.
Задним числом, когда на сцену выходят “хитники” — нелегальные старатели в Уральских горах, зашифрованных под “Рифейские” (древнегреческий топоним для неизвестной гряды на далеком севере у края ойкумены), — становится понятна даже цель испытания: как ползет из последних сил вверх по руслу безымянной речки изможденный отряд искателей самоцветов, искусанный мошкарой, истомленный неудачами, подъедая скудеющий ежедневный паек, чтобы найти в конце пути неслыханную жилу корундов (рубинов), так и читатель должен пробиваться сквозь томительно-вязкую плотность слов, чтобы прорваться к смыслу. Метафора, развернувшаяся на добрую сотню страниц, наконец-то становится понятна. Один из тезисов романа — за все, решительно за все в жизни необходимо платить, и романтика “хитбы” — не в случайной даровой удаче (как выяснится, и удача даровой не бывает), а в дерзости самостоятельного выбора, в реализации прав личности в том числе и на эскапизм — из мира, где все рассчитано, определено и распределено, в мир, где есть место случайности, следовательно — судьбе...
Тема судьбы и есть смысловое ядро романа. Но она понимается здесь ни в коем случае не как античный рок, зависший над головой вроде грозовой тучи, откуда в нужное время ударит молния и пригвоздит почерневшее тело к земле, а скорее в экзистенциалистском смысле — как нечто, хранящееся “где-то” в свернутом виде, что необходимо любой ценой заставить выявиться и осуществиться, поскольку нереализованная судьба — это мнимость, виртуальность и небытие как таковое.
Читать дальше
