И младший возмужал, а старший — задохнулся,
Как будто выпил яд
Из Борджиевых рук — и к жизни не вернулся.
Но с нами — дивный звук, таинственный мотив.
Столетие спустя очнулась флейта эта!
Ведь тот, кто хвалит жизнь, всегда красноречив.
Бездомная хвала, трагическая мета.
Бессонное, шуми! Подкрадывайся, бей
В беспамятный висок горячею волною,
Приманивай, синей,
Как призрак дорогой под снежной пеленою.
1981.
* *
*
Всё знанье о стихах — в руках пяти-шести,
Быть может, десяти людей на этом свете:
В ладонях берегут, несут его в горсти.
Вот мафия, и я в подпольном комитете
Как будто состою, а кто бы знал без нас,
Что Батюшков, уйдя под воду, вроде Байи,
Жемчужиной блестит, мерцает, как алмаз,
Живей, чем все льстецы, певцы и краснобаи.
И памятник, глядишь, поставят гордецу,
Ушедшему в себя угрюмцу и страдальцу,
Не зная ни строки, как с бабочки, пыльцу
Стереть с него грозя: прижаты палец к пальцу —
И пестрое крыло, зажатое меж них,
Трепещет, обнажив бесцветные прожилки.
Тверди, но про себя его лазурный стих,
Не отмыкай ларцы, не раскрывай копилки.
1995.
* *
*
Задумчиво, один, широкими шагами
Державин мерил путь по влажному песку.
И Батюшков, пленясь чужими берегами,
Задумчив и один, забыл на миг тоску.
При этом не забыв сказать нам простодушно,
Что ехал на коне, покинув ратный строй.
И Тютчев на камин, дымившийся недужно,
Задумчив и один, смотрел едва живой.
Задумчивость! Идешь — и, кажется, три тени
В рассеянье с тобой идут. Пылай, камин;
Блести, река; клубись, холодный куст сирени…
Задумчив и один… и все же не один!
2006.
Ольга Славникова. 2017. Роман. М., “Вагриус”, 2006, 543 стр.
Наконец-то Славникова написала роман. Нет, конечно, она и до этого писала романы1, и один — “Стрекоза, увеличенная до размеров собаки” — попал даже в букеровскую шестерку, с чего, собственно, и началась ее литературная карьера. Но в общем и целом эти романы оставляли у меня ощущение какой-то неполноты, недовыговоренности: казалось, человек, наделенный столь незаурядными способностями к слову, должен выдать что-то очень значительное, а ему, этому значительному, все не находилось места среди слишком изящных словесных вывертов, способных убедить лишь в том, что автор — да, действительно стилист. Но что из того?
И вот — роман. “2017” — объемная книга. Славникова вообще прозаик с долгим дыханием. Прежние ее вещи оставляли ощущение, что, пожалуй, и слишком долгим — читатель выдыхался гораздо раньше, запутавшись в метафорах и увязнув в недвижущемся сюжете: слов было много, очень много, а сам предмет, вызвавший эту лавину, был как-то слишком мал, незаметен, точно и вправду кто-то увеличил стрекозу до невозможных размеров, но она не перестала от этого быть насекомым — не стала ни птицей, ни вертолетом…
А хотелось чего-то более существенного, чем дотошное вглядывание в смутные эмоциональные состояния, смахивавшее на подсматривание в замочную скважину за тусклой жизнью каких-то неинтересных, незначительных людей, пораженных какой-то сонной депрессивной пассивностью…
Теперь я знаю, зачем все это было. Затем, что Славникова копила энергию — и тренировала руку, чтобы, когда придет случай, встретить его во всеоружии. Сюжет созреет — а уж форму она придаст.
И сюжет созрел2.
Произошло, собственно, следующее: Славникова рискнула-таки выйти из душной, захламленной безделушками комнаты на улицу. И внимательно приглядеться к тому, что же на этой улице происходит. Не изменив своей творческой природе, она собрала наконец необходимый материал для плоти романа. Оставшись эстетом, она подобрала грубые булыжники мостовой и выложила из них художественно осмысленную композицию. Новый материал, хранящий в себе фактуру реальной жизни, сработал — в прозу Славниковой ворвались запах и колорит настоящей, невымышленной действительности. И проза наконец упруго завибрировала, отзываясь на дыхание времени.
Прежние сочинения Славниковой были настолько отвлеченны, что время и место как бы не имели значения — единственным классификационным признаком служил авторский стиль, все остальное выполняло служебную роль. (В “Бессмертном” хронотоп как бы растворялся в тумане речевого потока, так что сюжет, формально привязанный к конкретному историческому моменту, волей-неволей уплывал куда-то в космические дали на манер НЛО.) В “2017” наконец возник действительный, не мнимый хронотоп, поэтому автоматически запустились механизмы соотнесения с историческим временем и локализованным пространством. А место встречи, как очень хорошо известно, в таких обстоятельствах ни одному писателю изменить не под силу: за какие экзотические декорации ни прячься, правда все равно выйдет на свет — хочет он того или не хочет, он вынужденно привязан к настоящему времени и окружающим обстоятельствам. Следовательно, роман наконец о нашем времени и нашей стране. Добро пожаловать в ад, господа, — так, кажется, говорилось в одном фильме…
Читать дальше
