В Рифейских горах возникла зона аномалии — как реакция на всеобъемлющую аномалию Города, выступающего символом человеческой цивилизации в ее нынешнем состоянии, как альтернатива продуцируемой человечеством мерзости. (Такая зона известна по “Сталкеру”, точнее, “Пикнику на обочине” — источник цитаты сомнений не вызывает.) “Хитники”, как никто, знакомы с феноменами (так называют в этой среде паранормальные явления, предвещающие старательскую удачу и всегда грозящие неясной, но оттого еще более неуютной бедой). В Городе материализуются призраки. По улицам разгуливает Каменная Девка, она же Хозяйка Горы (Медной — как было указано у Бажова), но ищет не мастерства (как думал все тот же Бажов) — а любви. У ночных костров вдруг выскакивает Огневушка — но не та, знакомая всем, веселенькая пляшущая девчонка, а злая ведьма — и огонь обращается в лед…
Каменная Девка вселяется в обычных женщин, они вдруг меняются, в них просыпается невероятная притягательность для мужчин. Если мера встреченной любви окажется недостаточна, они безжалостно бросают любовника — и можно считать, тому повезло. Но некоторых избранных такие женщины увлекают навсегда, куда — неведомо, был человек — и вдруг исчез, бросив все — дом, семью, имущество, деньги…
Возлюбленная Крылова из этих каменных зомби. Ее — в образе Горной Хозяйки — увидел во сне Анфилогов, обнаружив первые признаки своего дивного клада, и, чудом вернувшись в Город, скоропалительно женился на невзрачной странноватой женщине. Она как бы проверяет Крылова на готовность любить ее саму, одну, без всего — без прошлого, без настоящего, даже без будущего, без окружающих обстоятельств — тот, догадавшись, в какой омут (чувств) угодил, готов прекратить ставшую казаться глупостью игру в нелепую конспирацию, она же — раздражением и насмешками — неизменно блокирует все попытки преодолеть ранее выставленные границы. Но вот вторая экспедиция, которой предстояло принести в Город основную часть выгрызенных из земли сокровищ, гибнет, гибнет и обманутый мечтой Анфилогов, женщина становится вдовой — и обладательницей огромного состояния, но она еще об этом не знает…
Тут-то и начинается гражданская война. 2017 — не случайный набор цифр: это, как нетрудно подсчитать, столетний юбилей хорошо известного события… Чем может отметить событие цивилизация мнимостей? Естественно, его имитацией. Что и происходит. Входят в моду соответствующие костюмы, затеваются парады и шествия, но вдруг вместо праздничного карнавала — с банкетом и танцами — неожиданно для всех одна команда ряженых с остервенением набрасывается на другую… И так — повсюду. Феномены захватили Город, страну. “Мы и есть то, чем притворяемся, — предупреждал в одном романе Курт Воннегут. — Поэтому надо быть очень осторожным, выбирая, кем притворяться”.
Реализовался сакральный смысл игры — и подчинил себе реальность. Когда мнимость позволяет себе рядиться в маскарадный костюм, вступает в силу закон отрицания отрицания. Надеть на обезьяну обезьянью маску — серьезная операция, последствия могут превзойти ожидания. Страна сходит с ума. Люди, словно сорвавшись с цепи, сотнями, тысячами уничтожают друг друга — сами не зная, во имя чего. И никто не понимает, зачем эти реки крови, горы трупов. Какие белые, какие красные? — это же были самые обыкновенные люди, инженеры, студенты, врачи, учителя…
Возможно и еще одно объяснение: слишком большая усталость накопилась от размеренности и тусклой предопределенности. Ряженая революция — что-то вроде “хиты”, экстремальный вид спорта: лучше один раз выпить живой крови, чем сто лет питаться мертвечиной… История, конечно, может остановиться, но — если интерпретировать в парадигме предложенной поэтики — ненадолго. Когда инерция перейдет предел, произойдет Большой Взрыв местного значения — и начнется квазиистория. Виртуальная история. Симулякр.
Кстати о симулякрах. Екатеринбург, родина российского постмодернизма, наконец-то выговорил свой художественный манифест — о противостоянии реалистического и модернистского искусства. С полной и окончательной победой последнего. “Реализм, будь он метод искусства или — шире — способ мышления, был здесь свойством людей принципиально поверхностных: благонамеренных дилетантов, понимающих использование готовых форм как род патриотизма. В этом смысле Рифейский хребет оказался коварен: здесь готового с самого начала было сколько угодно”, — ставит Славникова диагноз — и трудно, учитывая кое-какие отнюдь не Рифейские реалии, с нею хотя бы отчасти не согласиться. “Когда же наступил экологический кризис реальности первого порядка, — продолжает она, — сделалось ясно, что мышление истинного рифейца есть мышление фантастическое. Чем дальше от почвы, тем лучше! Оказалось, что анахорет, в какой-нибудь Нижней Талде изучающий санскрит, вернее выражает собой сущность малой родины, чем румяный, как пион, сочинитель песен для народного хора. <���…> Всплеск непатриотичного, демонстративно не-местного искусства выражал на самом деле то сугубо местное свойство ума, при котором рифеец, будучи бытовым человеком, одновременно полагал себя и кем-то другим — удаленным, может, даже и иноплеменным…”
Читать дальше
