Я — гнездо жар-птицы.
И что-то в ней освободилось, когда она увидела, как пылала мисс Махарадж: оковы пали, и грань возможного была преодолена. Она обрушилась на Махараджа подобно морской волне, а вслед за ней потоком нахлынули танцовщицы. Прорвались границы плоти, и воды хлынули, как ливень, который сметает все на своем пути и затопляет жар-птицу с ее гнездом. Воды потекли по окаменевшей от засухи земле, которая уже не знает, как принять в себя этот разлив — а он уже унес старого кретина-жениха и его злобных дружек и очистил округу от бед и ужасов, от давних трагических событий и от мужей.
Воды стали спадать, как убывает гнев. И снова женщины стали собой, и мир вернулся к прежним формам. И вот женщины столпились у древней каменной арки и терпеливо ждут вертолетов, которые должны спасти их от потопа, и больше не испытывают страха.
Что же до американки, то ее внешний вид изменится и она будет выглядеть иначе. Вскоре родится ребенок господина Махараджа, но не здесь, а в ее стране, куда она вернется. Она все чаще гладит и ласкает свой набухающий живот. Растущая в ней жизнь объединит в себе огонь и воду.
Они пришли в ночь с 20-го на 21 июля, через полчаса после полуночи. Много их быть не могло, пятеро, ну, может, шестеро. Я только слышал голоса и грохот. Наверное, они даже не заметили, что в бунгало горит свет. Спальня с тыльной стороны, и окно было занавешено. Первая знойная ночь за весь сезон, начало последней недели отпуска. Я еще читал Штифтера, «Записки моего прадеда».
Констанца вернулась в Берлин — ей пришла телеграмма из газеты с предписанием явиться на работу во вторник в семь тридцать утра. Не иначе как секретарша выболтала адрес. Застопорилась серия статей об излюбленных местах Фонтане: [1] Фонтане Теодор (1818–1898) — немецкий поэт и романист, автор очерков, живописующих прусский быт его времени. — Здесь и далее примечания переводчиков.
заказанные материалы так и не пришли в срок. В том-то и проблема, когда уезжаешь недалеко. Мы оба круглый год в разъездах: я пишу для спортивного раздела, Констанца — фельетоны, так что у обоих ни малейшего желания проводить отпуск в отелях или залах ожидания. И вот прошлым летом мы в первый раз сняли бунгало — двадцать на двадцать футов, двадцать марок в день — в Приросе, к юго-востоку от Берлина, ровным счетом в сорока шести километрах от нашего дома, в уютном уголке соснового леса, для жарких дней в самый раз.
Странно было остаться совсем одним. Я не то что боялся, но подмечал все — каждую упавшую ветку, каждую птицу, присевшую на крышу, каждый шорох. Так что, когда они заколотили по забору, гром поднялся, как от выстрелов. А потом эти вопли, гиканье. Я выключил свет, натянул брюки и пошел к двери: рольставни мы на ночь всегда оставляли открытыми. Осторожно выглянул — ничего. Вдруг что-то глухо стукнуло. Что-то тяжелое. И опять крики. Я подумал: не включить ли наружное освещение, просто чтобы показать, что в доме кто-то есть, — нечего этим придуркам думать, будто их никто не заметит. Но тут они еще разок-другой чем-то грохнули и свалили. Я весь взмок — даже по ногам пот катился градом. Пошел еще раз умылся. Вернулся в постель, открыл окно. На дворе стало попрохладнее. Этих типов уже почти не было слышно. И наконец все снова стихло.
Мобильник зазвонил около семи утра. «Зазвонил» — не совсем то слово, скорее затрубил, но звук был привычный и приятный, ведь он означал Констанцу. Кроме нее, номера никто не знал. Пока Констанца досадовала на нестерпимую жару в Берлине и допытывалась, почему я не запретил ей возвращаться в этот город, для человека явно не приспособленный, я вышел с телефоном навстречу ясному, солнечному утру и обозрел картину разгрома. Три секции забора рухнули на дорожку. Бетонный столбик между ними был сломан у самого основания; из обломка торчали два гнутых металлических стержня. Почтовый ящик у ворот эти буяны перевернули вверх дном. Под ним обнаружились крыша и задняя стенка скворечника. В уцелевшей части забора я насчитал семь покореженных досок и еще четыре — выломанных.
Констанца между тем повторяла, что только теперь поняла, какую свинью ей подложили с этой телеграммой, и что я не должен был ее отпускать. Чтобы не волновать ее — Констанце за любой мелочью чудятся зловещие знаки, — я не стал рассказывать о ночных визитерах. Тем более что вставить хоть слово было бы трудновато. Она и так уже разбранила на чем свет стоит прежних постояльцев нашего бунгало — те, уезжая, отключили электричество, а в холодильнике оставили полно еды, зато постельное белье прихватили с собой… Вдруг Констанца воскликнула, что ей пора, до свиданья, любимый, и повесила трубку.
Читать дальше