Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

Но лучше вернемся туда, где мы прервались, — в годы ученичества.

Как уже сказано, вскоре я уже совершенно овладел своей профессией. Естественно, наступило время, когда я понял, что если не хочу выродиться в простого ремесленника, то должен совершенствоваться. Моей первой вольной композицией стал наш Калевипоэг. Затем я смоделировал по картине Шишкина его знаменитых трех медведей. Но это были все-таки детские работы.

С шестнадцати лет я ставил себе уже более высокие цели. Я понял, что нужно обогащать и утончать традиционную гамму цветов марципановго искусства. У меня в квартире появились взятые в библиотеке книги по искусству. О, какие восхитительные часы провел я, погрузившись в классику. Особенно мне понравилось раннее Возрождение — XIV и XV веков. Известная детскость, кажется, очень даже характерна для марципанового искусства.

Я вполне уверен, что далекий от искусства читатель и не подумает как следует углубиться в описания моего ученичества, и сомнительно, чтобы тупо глобализирующуюся публику заинтересовали мои знаменитые образцы. Но мне до этого нет никакого дела! Человек пишет — и в автобиографии тем более — то, что считает нужным!

Итак, яркие, сверкающие тона репродукций фресок монаха Анжелико (1387–1455) излучали благоговение, этот человек имел смелость обильно использовать в своих работах золото. Понятно, что, во многом свойственный

эстонцам приходско-хуторской дух недовольства и скупердяйства осудил бы этакое мотовство, однако, в моем представлении, богатство и вера не противоречат друг другу. Скорее они пребывают в гармоничном согласии: величественность Ватикана всегда зачаровывала мой дух, чарует и сейчас. (И я смею думать, что она не чужда и духу Кремля, я имею в виду именно вершину пирамиды.) Нн-да, как бы там ни было, а в искусстве марципана золото все-таки не используют…

Чистых тонов Фра Анжелико трудно достичь пищевыми красками, но после того, как я научился варить и белоснежный марципан, добавляя вещества, которые здесь называть все-таки не буду (поскольку могу их запатентовать), мне почти удалось уловить палитру мастера. Между прочим, у великого монаха я научился не только цветам, готическая стройность его мужчин — да, тело, какое-то тело должно быть, но оно не имеет превалирующего значения и существует лишь как временный приют духа — всегда была для меня образцом прекрасного; а лица написанных мастером мадонн — высшая самоуглубленность на грани священной простоты. Этот особый, кажущийся рядовому зрителю, пожалуй, даже глуповатым, облик характерен и для многих произведений раннего периода моего творчества. Это период, который я полушутя назвал бы периодом Святой Простоватости. Но можно ведь выразиться и красивее — на всех выписанных Фра Анжелико лицах выражено величайшее изумление по тому поводу, что они есть и что Великий Дух создал нечто столь удивительное, как мир. Итак, охарактеризовав их как Святое Удивление, я бы не погрешил против истины.

Созданное в эпоху раннего средневековья это апофеоз немого, но освещенного оцепенения и статики — люди словно бы узрели раскрывающуюся небесную твердь, но еще не знают, что предпринять. Но мне приходилось изображать и животных. Их стоило воплощать в манере Паоло Учелло (1397–1475); этот живописец вообще один из сильнейших анималистов в истории; его мускулистые, застывшие в сложных позах скаковые лошади воздают хвалу глубокому знанию анатомии животных. Пластической анатомией должен владеть, конечно, каждый подлинный марципановый скульптор, но, исходя из своеобразия материала, мы все-таки не можем поставить перед собой столь высокие задачи. Нам приходится работать на уровне большего обобщения.

Открытия были и в более поздних эпохах. Бедный еврей Шагал, который покорил Париж в прошлом веке, вдохновил меня на создание лошадей с грустными глазами; "одолжил" я у него и парочку гусей и одного, почему-то зеленолицего скрипача. А полюбить экзотические цветы меня побудил начавший с увлечением писать в пенсионном возрасте банковский чиновник Анри Руссо — отец примитивизма. (Не путать с философом и энциклопедистом, которого наказывала его прелестная учительница; кстати, его честное описание своих мальчишеских лет поддержало и меня в написании страниц, мягко говоря, несвойстсвенных эстонскому мировосприятию.) Однако передать все настроения материал, с которым я работаю, очевидно, все-таки не позволяет. В этом смысле у меня вызывает недоумение широко известное и многими любимое полотно де Кирико "Грусть и таинственность и улицы". Я вылепил дома, и улицу, и девушку с разлетающимися волосами, которая толкает велосипед (велосипед вылепить не просто!), но чего-то все равно не хватило…