Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

Однако я не был, разумеется, настолько безголовым, чтобы тут же начать строить великие планы. Прежде всего нужно было достичь совершенства в малом.

Хорошо, что мне не надо было выбрасывать неудавшиеся работы. Просто весь процесс начинался заново — опять все в порошок, добавить немного сиропа, и снова к валикам. Иначе завещанных миндаля, сахара и сиропа мне хватило бы ненадолго. Особенно учитывая мое рвение. Помощниками в работе у меня были два немецких и один русский учебники. Без них я поначалу бы не справился; со словарем я переводил учебники по технологии на эстонский и набело переписывал своим красивым полукаллиграфическим почерком. Сейчас они уже слегка устарели, в противном случае я бы уже издал их.

Местом для работы в те далекие годы я выбрал пристройку к нашему хлеву, где моя благословенная, уже давно покойная бабушка варила картошку для свиней. Да, я работал рядом со свиньями, со свиньями, которые на сладкие запахи, исходящие из моей лаборатории, или заводика, или, можно смело сказать, из моего храма, реагировали возбужденным похрюкиваньем и воздевали к небу свои грязные пятачки — и верно, гамма ароматов моих творений очень уж сильно отличалась от вареной картошки!

Им, которые видели меня за работой, я, очевидно, являл собой довольно любопытное зрелище; я наверняка был похож на молодого вдохновенного алхимика, посвятившего себя изучению тайных, эзотерических учений, который неустанно трудится в поте лица своего, даже по ночам; за окном полная луна — небесный фонарь, в бледном свете которого время от времени мелькают призрачные летучие мыши, их в наших краях было много; вокруг меня котлы и котелки, барабаны, весы, тигли, колбы, ложки; стоит в мастерской и маленький чистенький столик для книг, словарей и общих тетрадей, покрытый белоснежной скатерочкой. Столик, за которым я записываю свои заметки. (Самая толстая тетрадь — большого формата, с коленкоровым переплетом — носила, между прочим, увеселительно-ласкательное название: МОЙ ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ.) Можете быть уверены: если б кто-то захотел подглядеть, я бы его и не заметил — настолько безраздельно я отдавался искусству.

А иногда ночью я выходил из своей марципановой мастерской, садился на скамейку под старым кленом и смотрел на звезды. И невольно мне приходило на ум, до чего не похожи мир обычного селянина и мой. То, что я испытывал при этом, не было чувством превосходства, скорее, грустным чувством одиночества: наши мысли так же далеки друг от друга, как небо от земли. Селянин возит навоз, беспокоится об урожае, я забочусь о том, чтобы марципан не пожелтел, тогда я никак не смогу придать своей Белоснежке тот неземной, далекий от телесного матово-белесый тон, который так характерен для мадонн Фра Анжелико.

Кто-нибудь удивится, почему я выбрал для своей марципановой мастерской такое непоэтическое место. В этом выборе была, конечно, задняя мысль: мой умный дед, отлично знающий самые низменные стороны человеческой натуры, сразу отверг мою первую мысль — перебраться в зерносушилку. Он предвидел, что как только над трубой зерносушилки завидят плывущую кудель дыма, тут же появятся любопытные, потому что зерносушилку используют только ранней осенью. И сразу моя таинственная работа и мое необычное состояние привлекут нежелательное внимание, и по какому-нибудь доносу я и вообще могу остаться без них. А из помещения, где изо дня в день варят картошку свиньям, дым и пар валят во всякое время года. И никаких подозрений. Поскольку бабушка и в самом деле варила в этом помещении еду свиньям, то мне для занятий моим искусством — искусством, к обучению которому беспрестанно побуждала текущая в моих жилах кровь знаменитых Штуде, кровь потомственной сладкой династии — оставались как раз вечерние часы и ночь. Так что я в ту пору был вроде какого-нибудь рижника-стражника. Пожалуй, только с той разницей, что его заботливая бабуля не уговаривает каждый вечер закончить наконец работу и лечь в постель.

О, как я ждал летних каникул в школьные годы! С конца мая до сентября я был сам себе хозяин и мог полностью отдаться искусству. Дед, до тех пор, пока он еще был у нас, к моей работе относился хорошо. У меня он встает перед глазами, всегда в черном костюме деревенской шерсти, всегда с цепочкой от хронометра на жилете, на пороге моей марципановой мастерской. Он держит своими большими задубелыми пальцами хрупкую марципановую бабочку, которую я только что закончил раскрашивать. Прототип — бабочку-крапивни-цу — я нашел в TIERLEBEN Брэма, эти книги были в дедушкиной библиотеке (факт, который, во всяком случае, бросает теплый отсвет на его жажду знаний). Дедушка уважительно произносит: