Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

И все-таки мое отношение к предкам Штуде, которые явно были капиталистами, волновало меня еще в одном аспекте: как это может быть, что я в душе склонен вроде бы любоваться ими, сравниваю свое левое ухо с их ушами и вообще не стыжусь этого родства. От этой мысли сердце у меня как-то неопределенно заныло, а когда случается что-нибудь в таком роде, это самый верный сигнал — значит, я чувствую, что внутри у меня какая-то несуразица.

Я в очередной раз ловлю себя на попытке объяснить читателям нечто крайне трудно объяснимое — в моих решениях мною, действительно, руководила не робость и не своекорыстие; вы кладете цветочную луковицу в землю любой стороной, а она прорастает все-таки к солнцу, да, стеблем вверх. Можем ли мы ее в чем-то упрекнуть? Что она трусливая луковица, корыстная луковица? Отчего она не проращивает свой стебель к центральной точке земного шара? Нет, она так не делает — она ведет себя нормально!

Да, мне такие вещи яснее ясного. Но не всем. И одна из тех, кто не догоняет, — это моя милая Катарина — человек, не считаться с мнением которого я просто не могу. Тем более что я иногда разрешаю ей читать мои заметки. До обсуждения моей подруги и ее душевной жизни мы дойдем позже, но здесь, опережая события, я должен заметить: Катарина заявляет, что для нее свойственное мне мимикрирующее поведение невыно-с-с-с-имо. Именно так, с тремя "с"!

Такая реакция, введение в игру столь иррационального феномена "невыносимо" в высшей степени удивительно. Тем более что за (или под) всем необычным, в чем-то сюрповедением моей подруги я ощущаю здоровую логическую основу. Ведь так и должно быть: мужчины, у которых есть, как у меня, дар особенного видения мира, как правило, успешнее своих ограниченных соплеменников. А приспособляемость к жизни должна бы прежде всего привлекать женский пол как рожающий, творящий новую жизнь, охраняющий ее и за нее отвечающий! Это должно быть удостоено их серьезного одобрения. А тут на тебе! Это (по крайней мере, на словах) осуждают.

Но когда, выйдя из себя после этого свистошипения, я спрашиваю Катарину:

— Катарина, как ты вообще меня выносишь?! — то получаю очень странный, неожиданный очень ответ:

— Знаешь, многие вещи, которые мне вообще-то не должны нравиться, для меня и, я думаю, для многих женщин обладают какой-то особой притягательной силой.

А потом со смехом признается:

— Де-э-э… между прочим иногда мне нравится подходить к холодильнику и нюхать сыр с плесенью… Противно, но любопытно…

Что должен я, человек идеи, творческая личность, человек, который часто думает о Боге и потустороннем (и, кстати, никакие вонючие сыры в рот не берет!), обо всем этом думать?! Естественно, я глубоко задет и стараюсь успокаиваться сентенцией классиков: "Женщина, ты была и остаешься великой загадкой!"

Назад в прошлое!

После изучения фотографий мы с дедушкой пошли в амбар, в полу амбара был колодец с насосом, и из одного закрома из-под ржи и еще из-под тележных полостей дедушка вытащил на свет божий два по меньшей мере пудовых мешка миндальной муки — на них были какие-то ярлыки на итальянском языке; и пачек сахара получилась целая груда, все в водонепроницаемом целлофане. И под самый конец из закрома появился большой деревянный ящик.

— В нем пищевые краски. Не станешь же марципан красить малярными красками.

Я открыл ящик: три тюбика красной краски разных оттенков, потом еще синяя, и зеленая, и желтая, и, кажется, еще коричнево-лиловая.

— Ну, парень, если захочешь научиться делу, работы тебе хватит. Сперва пусть все это останется тут. А если ты в самом деле решишь что-нибудь попробовать, то получишь ключ у бабушки. И бери все, что потребуется, столько, сколько необходимо. Ах да… мне сказали, что когда миндаль закончится, можно в лесу собрать орехи.

Он повернул обратно к двери. И показался вроде чуть более сутулым, чем обычно. И я тоже почувствовал, что да, это вот он уходит от меня… Не вышло, как он надеялся, хозяина хутора из моего отца, то есть отчима, не выйдет и из меня.

Ну так и я не мог больше думать серьезно о крестьянской профессии, когда некоторое время спустя открыл один завещанный мне каталог на совершенно случайном месте и… увидел марципановый Олимп, которого с большим интересом разглядывал сам император всея Руси царь Николай II (если не ошибаюсь). Он смотрел на Олимп не как на кучу сладостей, а именно как на искусство. Я убежден, что и на Мону Лизу царь не смотрел бы по-другому.