Энн Ветемаа: Лист Мёбиуса

Сижу перед открытым окном в номере на одного, который получил стараниями доктора Моорица. Точнее, наверное, назвать его одиночной камерой или, еще точнее, отдельной палатой, потому что это не отель, а Таллиннская психоневрологическая больница. Однако моя теперешняя и по всей вероятности весьма временная обитель нисколько не уступает второразрядной гостинице: кроме кровати у меня имеется большой стол, а на нем стопка чистых тетрадей и письменные принадлежности. Даже телевизор есть, правда, не цветной. Самое же главное, как я считаю, — в моих руках ключи от дверей. Я могу в любой момент, когда заблагорассудится, выйти прогуляться, только на первых порах доктор Моориц не разрешил мне покидать территорию больницы. Не разрешил лишь потому, как он совершенно определенно подчеркнул, что я могу заблудиться. К сожалению, так оно и есть, хотя способность ориентироваться постепенно ко мне возвращается. Например, я догадался или вспомнил — не знаю даже, как правильнее, — что там, откуда нарастающими волнами доносится и сквозь открытое окно вливается в мою комнату гул толпы и фырканье лошадей, находится ипподром. Знаю, что когда-то, давным-давно, сам бывал на этом ипподроме. Представляются оскаленные лошадиные морды, летящие клочья пены, переливающиеся атласные камзолы и картузы наездников, разноцветно-веселенькие, какие-то фальшивые и даже вымученные. Еще всплывает такая картина: на финишной прямой у вороного рысака пошла носом кровь, наездник же продолжал яростно хлестать его. «Столб галопом!» — сообщил громкоговоритель, а лошадь скакала и скакала, и наездник все ее охаживал. Темно-красная кровь, шелковистый круп, хлыст. Я знаю, что все это видел собственными глазами. И сейчас же запишу, что бывал на ипподроме. Запишу в самую первую тетрадку, потому что именно для сиюминутной фиксации подобных воспоминаний меня и снабдили письменными принадлежностями. Мне следует записывать даже такие на первый взгляд ничтожные мелочи, поскольку именно они могут оказаться самыми важными. Этот симпатичный, несколько смахивающий на армянина психоневролог Карл Моориц сравнил мое теперешнее состояние с медленным пробуждением от долгого сна: якобы в отношении меня действует закон некоего Джексона, гласящий, что в случае потери памяти, или амнезии, обычно прежде всего восстанавливаются впечатления детских лет, затем юношеских и так далее. В какой-то момент наступит критическая минута, когда мое сознание якобы выскочит на поверхность, словно поплавок в пруду, и тогда сразу все прояснится. Придется только подождать, терпеливо разматывая клубок воспоминаний.

Не знаю, почему мне предоставили такие комфортные условия. Я смотрюсь в зеркальце (оно у меня тоже есть!) и вижу в общем славное, только, пожалуй, вполне заурядное, без ярко выраженной индивидуальности и не очень мужественное лицо вполне приличного мужчины средних лет. Вероятно, какого-нибудь интеллигентишки, впрочем, внушающего доверие… Странно, немного потешно и как-то беспардонно говорить о себе такие вещи.

Сестра приносит таблетку рудотеля. Это транквилизатор, или успокаивающее, — средство общего действия, в частности снимающее психомоторное возбуждение — вначале у меня руки дрожали так, что писать было трудно, а теперь уже все в порядке; как видно, рудотель и впрямь хорошее лекарство. Мне сказали, что эти маленькие таблетки не одурманивают, от них не клонит ко сну, изъясняясь по-научному, у них отсутствует свойственное большинству транквилизаторов седативное действие. Да уж этому… (но кому? Как мне называть себя? Мужчина? Человек? Личность? Вот именно — неустановленная личность, или для краткости Эн. Эл!)… этому Эн. Эл. нельзя поддаваться сонливости.

— Разве наблюдать за деятельностью мозга при помощи того же самого мозга не равнозначно попытке Мюнхгаузена поднять себя за волосы? — полюбопытствовал я.

Доктор одарил меня долгим взглядом, а потом заметил, что речь у меня образная, хотя не без склонности к болтовне. Дескать его, моего лечащего врача, сие не тревожит, поскольку некоторые его пациенты молчат не днями, а буквально месяцами.