Энн Ветемаа: Реквием для губной гармоники

Смотрю — он опять страдает, Хейки с хутора Райесмик (у нас его зовут Райесмику Хейки). Вытащил окурок, но не закурил, с досадой сунул его обратно в карман. А ведь здесь, за органом, можно бы разок затянуться: если выпускать дым в какую-нибудь басовую трубу подлиннее, он поднимется высоко, под самые своды, тогда Якоб вряд ли его заметит. Но Хейки пересиливает себя — он очень серьезно относится к указаниям Якоба, устами которого глаголет сам господь бог.

И правильно делает. Ведь к Иегове, богу Якоба Колгатса, стоит прислушаться: он разрешил нам укрыться в церкви. Такой добрый бог не будет заниматься мелкими придирками. Никогда бы не подумал, что мы так близко познакомимся с Якобом и с его богом, но, как видно, новые взгляды Якоба усвоил и всевышний: господь бог пастора Якоба терпеть не может фашистов.

Мы пришли сюда три дня назад; заперев дверь за Якобом, Хейки удивленно покачал головой и сказал одобрительно: «Якоб — славный малый».

Мне стало смешно: нельзя представить себе человека, меньше соответствующего этой лестной характеристике. Наш тощий и седой Якоб, со своим глуховатым старческим тенорком, со своим небольшим круглым животиком, похожим на засунутую в штаны подушечку, наш Якоб, который так жалостно и комично тянет: «Иерусалим, ты град святой на небеси…», — этот Якоб — славный малый! И все-таки он действительно славный малый. Не часто можно встретить такого пастора. Ведь то, что он сделал, — поступок, достойный, если хотите, настоящего партизана. Поэтому мы не хотим огорчать ни Якоба, ни его бога, который, в общем, тоже славный малый.

Если бы я был богом, меня не так беспокоило бы курение, как то, что двое парней справляют малую нужду в цинковое ведро. И где — в божьем храме! Святотатство! Я — человек неверующий, но, честно говоря, чувствовал себя неловко, когда первый раз воспользовался ведром. Да и Хейки тоже — он даже стал спиной к алтарю, — а Хейки отнюдь не отличается особой деликатностью.

Теперь-то мы это ведро освоили полностью, мы здесь уже третий день — день «ре». Завтра будет день «ми-бемоль». В первый же день я сделал отметку на самой толстой органной трубе — просто так, на всякий случай, ведь мы тут пробудем недолго, пока не подживет моя нога. Пуля Курта, этого долговязого немца, кость не задела, но в болоте, где мы прятались, рана загрязнилась, и к вечеру нога распухла, как бревно. Теперь стало немного лучше, но ходить еще чертовски больно. Когда мы после полуночи выходим на воздух, — раньше нельзя, Якоб запретил, — я насилу ковыляю, хотя Хейки ведет меня под руку. Заражения крови теперь уже можно не бояться, так что потерплю.

В день «соль», а может, и раньше, мы дернем отсюда. Хотя бы из-за Якоба. Вернее, ради его безопасности. Орган в церкви — место вроде бы надежное, вряд ли нас здесь будут искать. У Хейки котелок варил, когда он придумал эту штуку с церковью.

Так мы здесь и сидим, и говорить нам особенно не о чем. Якоб велел не выходить из-за органа, но мы его не слушаемся. Все наши пожитки лежат в органе, и если кто-нибудь зашумит возле двери, мы успеем спрятаться. Не должно быть никаких признаков нашего здесь пребывания. К тому же, если кто-нибудь подходит к церкви, его видно издалека, потому что церковь стоит на пригорке. Да, если кто-нибудь придет… Но вряд ли кто пойдет в церковь в будни.

— Наше сидение в церкви вроде второй конфирмации, — говорит Хейки.

— Если все эти дни мы посвятим молитве, царствие небесное нам обеспечено, — подтверждаю я.

Может быть, Якоб в глубине души надеется, что пребывание в церкви не пройдет для наших душ бесследно: алтарь, лик Спасителя — все это действительно производит впечатление. Сперва мы даже не решались громко разговаривать, однако быстро освоились. Наверное, если бы существовало царствие небесное, то какая-нибудь неверующая скотина, вроде нас, и там быстро освоилась бы и бросала сопли об землю даже перед престолом всевышнего. По-моему, подобное поведение на небе более простительно, чем на земле: должен же человек что-то противопоставить божественному авторитету. Кстати сказать, я замечаю, что здесь, в церкви, у меня тоже возникают самые неподходящие, грешные мысли.

Только по ночам, когда Хейки спит, на меня наваливается жуткая тоска. В первую ночь я даже плакал. Из-за Кристины. Что с ней будет?! Курт тоже не выходит у меня из головы. Я убил человека, и мне не легче оттого, что он фриц. Что бы Хейки ни говорил — я убийца. По ночам я все это снова переживаю.