Энн Ветемаа - Сребропряхи

— Произвожу тебя в рыцари! — рявкнул кто-то сзади.

Что? Да ведь это… это же Мадис Картуль собственной персоной! Ухмыляется, подтягивает штаны. И сегодня его жест Мати вдруг воспринял как что-то оскорбительное, даже циничное. А Мадис дружески посмеивался.

— В рыцари, вот так вот, да! Смотрю, сидишь здесь, повесив нос, старый холостяк. Ты подойдешь мне для сцены в парке, там как раз один такой офицер, ну, эдакий… с физиономией оставшегося при пиковом интересе.

Кровь бросилась в лицо Мати. Хорошо бы сейчас врезать! Изо всех сил в самую середку этой красной рожи. Влепить кулаком!

Но на лице Мадиса не было и тени иронии, он ни на что не намекал.

— Скоро у меня в группе все станут — актерами, — пробурчал он.

— Зав-втра? — запнулся Мати, нелепо, по-дурацки, и встал, как школьник, сам на себя злясь.

— Завтра… Да нет, не завтра, — задумался Мадис. — Попозже. Небольшая сценка в парке. Ты будешь офицером и приударишь за Марет.

— Я-а… я не х-хочу.

— Гм? Еще как хочешь-то! Очень даже хочешь! — И Мадис удалился, считая разговор законченным.

В эту ночь на Мати снова навалилось его детство. Все то же самое! Опять!

На колоссальных каблуках кичливо ковылял перед классом Сморчок, карябал на доске мелом кошмарные короткие выражения, которые Мати должен был выговаривать по-русски: самозащищающаяся женщина… самозащищающееся чучело… Каждая корявая закорючка крепко впивалась Мати в кадык, он конвульсивно хватал воздух, задыхался, мямлил, с трудом складывал слова. Сморчок взял в руку указку, тоненькую бамбуковую палочку, кончик которой трепетал, как ус электрического сома, поднес ее к написанным на доске словам, затем нацелился на Мати и потребовал, приветливо улыбаясь, чтобы он прочел эти слова. Класс затаил дыхание, ведь от чистоты произношения Мати зависела судьба всех: если Сморчок будет доволен, то отпустит во двор играть в баскетбол, потому что класс взял в прошлый раз обязательство помочь Мати в учебе. А выполненные обязательства заслуживают поощрения. Если Мати начнет спотыкаться, значит, класс ему не помогал и вместо игры будет контрольная работа…

У Мати дрожали губы, по лбу струился пот, он глотал слюни и слезы. Машинально рука поднялась поддержать трясущийся подбородок.

— Не так уж плохо, — улыбнулся Сморчок, зная, что похвала приведет Мати в еще большее волнение. — Еще три раза прочтешь гладко, и можно брать мяч.

Весь класс болеет за Мати, у всех шевелятся губы, помогают, тоже читают про себя, ногти впиваются в ладони.

Перед глазами Мати красный туман, колени его дрожат. Два раза у него кое-как получается, но в третий он уже не может, он хрипит, задыхается — не слова, а какое-то шипение вырывается из его глотки.

Ах, как опечален Сморчок!.. Товарищу не помогли!

— Берите тетрадки! — В его голосе грусть и обида.

Сконфуженный, плетется Мати к своей последней парте, кто-то подставляет ему ножку, Мати падает плашмя, но учитель будто ничего не замечает. Голова Мати клонится к парте, к дырке для чернильницы; эта отливающая зеленым дырка — в ней засохли послевоенные фиолетовые чернила — превращается в совсем другую дырку, в ту, с которой все началось, дырку в стене чулана, где стоял на цыпочках Сморчок.

Но во сне по ту сторону дырки были вовсе не девочки с расцветающими телами, сквозь эту дырку Мати видит Мадиса и Марет. Оба голые и хохочут. Господи, до чего же знакомо тело Марет, знает Мати и этот неровный шрам на ноге. В детстве Марет упала с воза на колючую проволоку. Теперь на этот шрам глядят два глаза, зеленый и карий, холодный зеленый и теплый карий, и в том, что два разноцветных глаза смотрят на шрам одновременно, есть что-то предельно безнравственное — это все равно что сожительство с двумя.

Но вот Марет и Мадис встают и смотрят сквозь дырку на него, на Мати, который спит сейчас здесь, в постели. Они смеются над ним, потому что с Мати случилось несчастье, как когда-то давно, во времена детского дома, он намочил постель. Эти двое смеются, и толстое брюхо старого сатира трясется… Марет нежно обнимает его за шею, шея Мадиса — стариковская шея в складках и морщинах, словно пустое голенище. Но Марет как будто не замечает этого.

Потом они куда-то исчезают, и перед постелью Мати возникает великанша ижорка с огромными ногами. Она поет удивительно вяло, невыразительно:

Однако дальше она петь не может, на шее появляется широкая красная полоса, красный рубец делается все шире, все глубже…