Е. Бирман - Игра в «Мурку»

Теодор пишет какие-то подозрительные стишки, сообщал Володя о своем однокласснике. Читал ли он эти стишки, спросил его Петя. Нет, содержание стишков неизвестно. Он их только девчонкам показывает, ответил Володя.

Теодор откинулся в кресле. Именно так он и поступал и об этом хорошо помнил. Стихи о Пражской весне Теодор вообще никому не показывал, кроме отца. Он писал их для себя. Шестидневная война никак не отразилась в его сознании. Он, видимо, был еще мал и пробудился сразу после нее, прямехонько к кульминации событий в Чехословакии. Он помнил хрипы приемника, у которого они сидели вместе с отцом, помнил, как приставал к нему с вопросом, что он выберет, если одновременно будет хорошо слышно Би-Би-Си, «Голос Израиля» и будет идти по телевизору футбольный матч. Отец улыбнулся, задумался и сказал, что, пожалуй, — футбольный матч. Надо же, подумал Теодор, а он и сегодня, будучи старше тогдашнего отца, не сделал бы такого выбора. Русская литература и Пражская весна сформировали его в ранней юности, подумал о себе Теодор. Чехословакия и Прага стали чем-то вроде любви. Может быть, потому он

еще ни разу не был в Праге, что боится нарушить очарование тех дней. И так уже оно подпорчено прозой Кундеры. Теодор снова погрузился в изучение материалов папки.

Продолжает подбивать клинья под Василькову, пожаловался в том разговоре Володя Пете Громочастному. На Печорина Теодор не тянет, поэтому пытается изображать Базарова. Нигилист. А Васильковой нет никакого дела до нигилистов. «Ну, а Василькова нигилисту дает?» — спросил Петя, который учился к тому времени в выпускном классе. Он уже тогда начал нарабатывать и оттачивать на Володе хорошо известный ныне его сослуживцам высокомерно-дразнящий стиль общения. «Василькова никому не дает, а Теодору — подавно», — выпалил Володя. В Володином вспыльчивом ответе была примесь маленького торжества постороннего свойства, которую уловил Петя. «Недостаточно тверд в понимании принципов пролетарского интернационализма», — отметил впоследствии курсант школы КГБ Петр Громочастный в характеристике, данной им Володе Пронину при поступлении его в ту же школу. (Володя просто доставал приезжавшего на каникулы Петра просьбами рекомендовать его, Володю, для поступления туда, где уже учился ставший для Володи образцом подражания старший товарищ.)

Теодор же, читая папку, вспомнил тусклый красный свет фотолаборатории Дома пионеров. В кювету с проявителем он опустил вынутый из-под фотоувеличителя белый еще прямоугольник фотобумаги 9х12. Володя Пронин стоял с ним рядом, когда лицо Теодоровой бабушки с морщинками и парадные (по ее представлениям) платье и выражение лица стали проявляться в растворе.

— Твоя бабушка? — спросил Володя, улыбаясь.

Тон вопроса! В нем тогдашнему Теодору так же невозможно ошибиться, как нынешнему — во взгляде любящей женщины. Теодору же тогдашнему, малолетнему, кажется, будто Володя удлиняет гласные и модулирует сам вопрос. Из занятий радиокружка, который Теодор тоже пытался посещать, он усвоил, что модуляция — это наложение информативного сигнала на несущую волну. Несущая волна в данном случае — вопрос: «Твоя бабушка?» Сигнал, содержащий информацию, — слегка удлиненное первое «а» и настойчивое ударение на нем. Сполоснутая в воде бабушка с поспешностью отправляется смущенным Теодором в горячую топку фотоглянцевателя.

Петя Громочастный был равнодушен как к «пролетарскому интернационализму», так и к его противоположности — «буржуазному национализму». Он был к тому же физически чистоплотен с детства, на коленях его выглаженных брюк никогда не было ни мешков, ни пыльных пятен от падений или борьбы. Одноклассникам он казался колючим и холодным. А когда за ним стал увязываться малолетний Володя, это уж совсем стало выглядеть чепухой для Петиных сверстников, и с тех пор он знал, что никогда ему не суждено сближаться с людьми. Гораздо позже пришло осознание, что его особость затормозит его служебную карьеру, и Петру Иосифовичу Громочастному следует удовлетвориться гордым уголком гебешной интеллектуальной элиты, уважаемой, но удерживаемой на некотором расстоянии, что весьма напоминало тактику, практикуемую в отношении «теодоров».

Студенческие времена Теодора оказались на удивление скупы на материалы. Никаких следов его участия в партии трех дней и ночей зафиксировано не было (ага, порадовался Теодор, не так уж зорко око всевидящее). Не было и упоминания о часто рассказываемом им в ту пору анекдоте, в котором Сталин предлагает Горькому переименовать роман «Мать» в «Отец». Ответ Сталина сомневающемуся Горькому Теодор, изображавший участников беседы в лицах, представлял слушателям с особым старанием. «А ви папитайтесь, таварищ Горький. Папитка — не питка. Я правильно говорю, товарищ Берия?» (Вот так, опять злорадствует Теодор, среди донских казаков, с которыми он учился, — потомков бывшей опоры царизма — не было ваших глаз.) Единственный документ в деле относится к его письму однокласснице, в котором он предлагал план переустройства Советского Союза — проблема, очень занимавшая его в то время. С одноклассницей вскоре провели воспитательную беседу «где положено», о чем она ему и рассказала при