Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Если будет у тебя пятеро детей, — продолжал Дудач, — поделишь между ними полгектара… Каждый получит десять аров, а это выходит меньше, чем наш сад…

— А с чего будут мои дети жить? — спросил Ян.

Ребята у печи завизжали — всем сразу захотелось положить в печь одну и ту же плошку. Мария прикрыла живот шалью, а старая Пилька от удивления цокнула языком.

— С чего будут жить твои дети? — повторил вопрос Дудач, и тихий его голос едва выскользнул из-под усов, — этого уж я тебе не скажу. До этого самому придется додуматься… Горбом своим их прокормишь!

— Тогда я лучше не женюсь! — выпалил мальчик. Он повернулся, вышмыгнул из-под руки деда и бросился к дверям.

— Яно! — крикнула сыну вдогонку мать, но он не воротился. С большой натугой она встала на ноги и заторопилась к дверям. Остановившись на лестнице, увидела на снегу глубокие следы.

Она хотела снова закричать, но не издала ни звука. Потом расплакалась навзрыд, повторяя множество раз:

— Не хочу больше детей, не хочу!

И вдруг упала.

Он вошел в горницу тихо и в ту же секунду услыхал, как жена стенает в постели. Повитуха, сидя в изголовье, кивком велела ему подойти. Перина над женой то поднималась, то опускалась. Стоны раздавались через одинаковые промежутки.

Он остановился над Марией, поглядел в ее сведенное судорогой лицо, тронул лоб в испарине и взял за руку, сжимавшую перину.

— Марка, я здесь! — прошептал он.

Жена болезненно улыбнулась и открыла глаза.

— Все будет хорошо, Марка, не тревожься! — тихо сказал он.

Жена кивнула. Она чувствовала, как тело мало-помалу расслабляется, как с него спадает мучительное напряжение. Прерывистое дыхание становится глубже, грудь и перина над ней вздымаются ровнее. Она то открывала, то закрывала глаза и, наконец, уснула.

Повитуха коснулась плеча Само.

— Пойдем!

Он выпустил руку жены, встал и вышел за повитухой.

— Что случилось? — спросил он в сенях.

— Поскользнулась и упала.

— Выкинет до срока?

— Не-е! — ответила бабка. — Больше испугалась, чем ударилась. Выспится, и к вечеру все обойдется.

Из кухни выглянули дети и мать Рушена.

— Что с ней? — спросили все разом.

— Уснула! Уже лучше! — сказала повитуха, собираясь уходить.

— Куда же ты, погоди! — остановила ее Ружена за локоть. — Молока тебе приготовила.

И она силой втянула повитуху в кухню.

Неожиданно смерклось, время заторопилось к семи. Само Пиханда принес жене ужин в постель, похоже было, ей полегчало: она весело ему улыбнулась. Он спокойно воротился в кухню. Поусаживал ребятишек за стол, снял с полки высокий мягкий ржаной каравай, испеченный Руженой после обеда. (Он помог ей растопить пекарницу, а потом укладывал на посыпанную мукой лопату большущие колеса теста.) Взял нож и стал резать объемные краюхи, наполнившие ароматом всю кухню до потолка.

— Один хлеб? — сморщилась Эма.

Он остановился над ней, погладил ее по голове, улыбнулся.

— Хлеб, детка моя, одно из самых величайших и вкусных выдумок человечества, — ласково сказал он девочке.

Эма засмеялась. Другие дети — тоже.

— Масло есть, только что спахтала! — сказала бабка Ружена и выставила на стол желтую горку. Само намазал хлеб маслом, и ребятишки аппетитно стали есть. Жевали беззвучно и жадно глотали помасленные куски, легко проскальзывавшие в пустые желудки. Когда доели хлеб с маслом, бабушка налила им в кружки пахты, напилась и сама.

Керосиновая лампа, тускло мерцая, качалась над столом. Тени детских головок ворошились на стене, точно рассыпанные лесные орешки. В печи трещали смолистые сосновые дровишки, и тепло одурманивало едоков. Движения замедлялись. Самый младший, Карол, опустив голову на стол, задремал; остальные дети, осовело мигая веками, заметно попритихли.

— Спать, ребятки! — приказала бабушка.

Один за другим с трудом подымались усталые тельца со стульев. А став на ноги, шатались из стороны в сторону.

Бабушка вымыла детям руки, лица и уши и вместе с Само повела спать в приятно натопленную горницу. Там их обласкала мать. Дети подходили к ней — и она каждого целовала. Двое самых маленьких, Карол и Эма, успели ненадолго и прикорнуть возле матери.

Отец вынес из горницы лампу, и возня под перинами прекратилась. Ее сменило спокойное и все более глубокое дыхание. Само воротился в темную горницу, дотронулся до жены.

— Приду, как уснут! — прошептал он и собрался было выйти, но жена пожатием руки удержала его.